– Ребята! Пойдете за мною, куда ни захочу? Пойдете? – Кузьмин удивленно посмотрел на батальонного.

– Куда угодно, ваше высокоблагородие!

– Вы слышали? – спросил Сергей у поручика. – Вот это Пестелю и передайте. – И еще… бумага есть при вас?

Поручик порылся в карманах и достал обрывок бумаги с карандашом. «При первом же аресте я начну дело», – написал Сергей быстро и отдал записку поручику.

– Передайте Пестелю, – холодно сказал он.

– Слушаюсь, господин подполковник.

Когда поручик отошел, Сергей развязно хлопнул по плечу Кузьмина.

– Ну что, Анастас, как дела? Сказывают, ты в передовых нынче… Ротой твоей Гебель доволен…

Про роту Сергей вымыслил тут же, на месте. Ему страшно было возвращаться в дом, хотелось говорить: не важно, с кем и о чем, но говорить…

– Кто сказывает? – удивился Кузьмин. – Что с тобою? Вот мне сказывали, будто выздоровел ты. Не вижу сего. Ты вот пока пускать никого не велел – дивизионный генерал приезжал смотреть полк, готов ли к приезду Рота. А Гебель пред сим опять двоих моих бить приказал…

Сергей сжал кулаки.

– Я рапорт подам, я говорил ему…

– Не подашь, Сергей Иваныч. Дивизионный давеча хвалить изволил Гебеля, благодарность выдал за образцовое состояние полка. Впрочем… – Кузьмин сокрушенно покачал головою, – пойдем ко мне, выпьем. Продолжать учение! – крикнул Кузьмин фельдфебелю.

Кузьмин привел батальонного к себе, усадил за стол, налил горилки. Подполковник выпил стакан, затем другой – не закусывая. Кузьмин не успевал за ним. Вдруг глаза гостя расширились, наполнились ужасом, он расстегнул ворот сюртука и схватился за горло:

– Она… душит. Дышать не могу…

– Кто? – не понял Кузьмин. – Кто душит?

Подполковник, путаясь в рукавах, принялся снимать сюртук; Кузьмин помог ему. Бросив в ужасе сюртук на пол, подполковник произнес глухо:

– Бахрома… от эполет бахрома. Привиделось мне: растет она, горло мое обхватывает, душит…

Глаза батальонного были наполнены неподдельным ужасом.

– Успокойся, Сергей Иваныч. Чего с пьяных глаз только не привидится… Вот мне показалось давеча, что в собаку я преобразился, бегаю, лаю на всех. А проспался – и как не бывало. Иди домой, проспись, завтра здоров будешь…

Сергей вернулся к себе на квартиру поздно. Матвей спал на их с Мишей диване, и это внезапно разозлило Сергея. Он грубо растолкал брата.

– Пестель полномочия мне передал! Дело начинать я буду, при первом же аресте! – бросил он в лицо Матвею, когда тот разлепил наконец глаза.

– Ты… ты бредишь, брат? Ты болен, ложись, отдохни, пройдет…

– Нет, послушай… Я здоров. Выпил просто. Начинать – мне, и в самом ближайшем времени. Хотелось… напоследок… Понимаю, что, может быть, в последний раз сие пьянство. Страшно мне, Матюша… Понимаю, что начинать надобно, а боюсь. Но… Я начну, в самом скором времени. Я Артамону слово дал… Нету другого пути у меня. Смириться, как ты советуешь – не хочу, уехать – не могу, значит – одно только мне осталось…

Матвей взволнованно ходил по комнате. «Остановить, остановить его нужно немедля», – с отчаянием подумал он, – «Любой ценой остановить…»

Прошло десять дней. Днем Сергей был занят службою, по ночам писал письма, а наутро отправлял их с солдатами. Кому были сии письмо – Матвей не знал. В воздухе висела тревога, и Матвей чувствовал ее почти физически.

Из Киева, Питера, Житомира, Тульчина приходили разнообразные слухи.

Говорили, что Константин Павлович не желает вступать на престол, обагренный кровью его отца.

Твердили, что блаженной памяти государь император тайно передал власть своему младшему брату – Николаю Павловичу.

А еще шептались, что император Александр вовсе не умер в Таганроге, а принял тайный постриг под именем старца Феодора Кузьмича, и вместо него в гробу, что следует через всю Россию в Петербург лежит какой-то солдат, схожий с императором лицом и фигурою. Солдата же сего застрелил лично какой-то важный генерал, повинуясь тайному приказу императора. Называли даже имя сего генерала – то ли Бибич, то ли Ермышов…

А еще ходили слухи, что Александр не своей смертью помер, что отравили его враги веры и отечества – масоны, извели страшным ядом, таким, что хоть каплю проглотишь – тут тебе и конец. И главных масонов имена тоже всем известны, но никто про то вслух говорить не смеет, потому что у них, масонов, везде уши и глаза и если кто про их козни прознает – отправиться на тот свет, вслед за усопшим императором…

Матвей терпеливо выслушивал всю эту дичь, что пересказывал ему Никита – более от скуки, чем от любопытства. Всерьез его занимала только одна мысль – как остановить брата? Как заставить его отказаться от своих планов? Он чувствовал, что каждый прожитый день приближает его к чему-то ужасному, страшнее жутких часов на Бородинском поле, когда Семеновский полк равнодушно и размеренно расстреливала французская артиллерия…

Распутица закончилась: выпал первый снег, растаял, снова выпал. Прошло уже две недели с того дня, как Мишель покинул Васильков. Вечером 13-го декабря Сергей зашел в комнату к брату. Матвей читал – вернее просто держал перед глазами книгу, бессмысленно скользя глазами по строчкам…

– Матюша, – смущенно произнес Сергей, – прости, что помешал тебе… Поговорить хочу.

– Нисколько не помешал, – Матвей захлопнул растрепанный том, бросил на кровать, – говори.

Сергей сел в кресло, помолчал. Опустил глаза. Наконец собрался с духом – и как будто в воду бросился.

– Две недели сегодня, как Мишель уехал, ни слова, ни строчки от него… Я до сего дня даже думать себе о нем запрещал… Дни считал, а думать – запрещал…

– Верно полковник его под арест посадил за отлучку самовольную, не тревожься – объявится твой Мишка, – сухо произнес Матвей.

– Я просить тебя хочу – съезди за ним в Бобруйск, забери, увези в Хомутец. Скажи, что я там… иначе не поедет он. Что хочешь с ним делай – только от себя не отпускай. Запри, свяжи, ври, что хочешь… Не могу я дело при нем начинать… Если все хорошо пойдет – я пришлю за ним, или сам приеду. А ежели нет – не хочу, чтобы он рядом со мною был…

– Ты сам не понимаешь, о чем просишь. Если бы не Мишкины бредни – и дела бы никакого не было. Он во много раз тебя виноватей. Ты никого в общество не принял – а он только и делал, что бегал и рать созывал, во все колокола бил… Неужели ты надеешься, что я смогу его удержать? Хочешь его спасти? Сам откажись от планов своих…

– Поздно, Матюша. Я слово Артамону дал… А Миша – нет. Он переменился сейчас – если и ввяжется, то только для того, чтобы от меня не отстать… Послушай, брат, я сейчас тебе то скажу, что ранее никому не говорил – даже на исповеди. Миша – мне не только друг, он – часть меня, половинка моя родная – как в «Пире» Платоновом… Может он для других – дурак, болтун, мальчишка смешной и дерзкий, но для меня он – единственный, в целом мире… Если я его потеряю – сам жить не смогу. Я раньше думал, что сие – просто страсть, что закончится это… Но столько лет уже прошло, столько разлук и встреч мы с ним пережили – и не проходит ничего, только сильней становится. Я его сейчас в сто крат сильнее люблю… нет, нет… слово неправильное… до чего же все-таки родной язык неуклюж, – Сергей вздохнул и перешел на французский. – Матюша, друг мой, то, что я чувствую к Мише трудно выразить одним словом… Я без него – как калека безногий, безрукий – не человек, а обломок бессмысленный, сосуд разбитый. Только рядом с ним я целым становлюсь, жить могу, дышать, чувствовать… А без него – нет меня… Спаси его, Матюша – и ты меня спасешь…

Сергей замолчал, опустил голову. Матвей вскочил, нервно прошелся от окна к двери, обратно.

– Ни в какой Бобруйск я не поеду, – наконец выговорил он сдавленным от волнения голосом, – не проси даже. Мишка твой вот-вот сам здесь объявится… И прошу тебя, как брата – избавь меня от исповедей таких. Может чувство сие и не грех или преступление – но болезнь душевная точно. Тебя и Мишку лечить надобно…