– Я ждал тебя, – сказал ему Мишель. – Я съезжаю от князя ныне.

– Ты молод и не понимаешь… Пестель – Бонапарт…

– Спорить с тобою не буду. Уезжаю я.

– Прошу тебя, – Сергей оставил трубку и взял его за руку, – останься. Пусть не прав я, пусть князь не прав. Пусть тысячу раз прав твой Пестель. Но мне, мне плохо будет, если ты уедешь… Нет… ежели уедешь, я за тобою последую. А здесь хорошо мне, светло, чисто, покойно. Я… жизнью такой пять лет не жил, как из Питера выслали. Мне с тобою хотелось так пожить…

Поцеловав его в лоб, Сергей, шатаясь, вышел. «Никуда я не уеду», – в отчаянье понял Мишель.

На следующее утро Сергей не без внутреннего трепета постучал в комнату Мишеля. Никто не ответил: с остановившимся сердцем он толкнул дверь. Она оказалась незапертой…

Мишель спал, с головой закутавшись в одеяло… В комнате было холодно: печи давно остыли.

Сергей вздохнул радостно: вошел, прикрыл дверь за собой. В замочной скважине торчал ключ, Сергей машинально повернул его, замок тихо щелкнул.

Князь так и не смог дождаться гостей к завтраку. Утренняя трапеза оказалась скомканной: в девятом часу на пороге столовой появился посланный от генерал-полицмейстера Эртеля.

– Доносят мне, что в доме вашем поселился подполковник Муравьев, – начала генерал, едва Трубецкой переступил порог его кабинета.

Трубецкой удивленно посмотрел на генерала.

– Да, ваше высокопревосходительство, я пригласил его.

– Вы не подумайте, полковник, что сие лишает вас моего доверия… Бывшие семеновцы все под подозрением у правительства. Тем более те, что в высоких чинах ныне служат. Государь лично приказал мне следить за ними.

– Да коли я сам раньше в семеновцах служил?

– Вы – другое дело, вы вне подозрений. Пока вне подозрений, – добавил он со значением.

Князь почувствовал, как его ладони заливает липкий потный ужас.

– Не бойтесь, полковник, – Эртель улыбнулся. – За вами следить я не приказывал и в частную жизнь вашу не лезу. Но вот, глядите…

Он положил перед Трубецким список, неделю тому присланный из столицы – список тех, кто, по мнению начальника Главного штаба генерала Дибича, должен быть под особым присмотром у начальства. Фамилия Муравьева-Апостола открывала список.

– Друг ваш невоздержан на язык, не скрывает нелюбви своей к государю, говорит публично, что несправедливо наказан высылкою на юг. Впрочем, как успел я тут, на месте разобраться, не в нем главная крамола. Тайное общество обнаружено, давно хотел ввести вас в курс дела, – генерал перешел на шепот и с удовлетворением отметил, что лицо Трубецкого из белого стало зеленым. – Масоны шалят, не хотят ложу свою распустить. Свободу Малороссии добыть желают. В раскрытии нитей заговора сего я полагаюсь на вас, старайтесь часто бывать в свете, нравы наблюдайте… Пусть Муравьев живет у вас. Если служили вы вместе и дружите, сие не есть преступление. Но прошу вас не оставить меня донесением… если заметите вы в нем преступный образ мыслей.

Трубецкой вышел от Эртеля. Подошел к коляске, вдохнул – и жестоко закашлялся. Сплюнул кровью. Добравшись до дому, ушел к себе, разделся и лег в кровать.

Трубецкой вспоминал первую встречу с Сергеем, как тот негодовал по поводу его полицейских полномочий. Но что ж делать, если сам Сергей глуп и болтлив? Слава Богу еще, что приезд Пестеля остался незамеченным для Эртеля. Хотя… Пестель, в отличие от Сергея, умел держать язык за зубами. И у начальства на хорошем счету. «Помириться с Полем надобно, – мелькнуло вдруг в голове у князя, – Но с человеком сим не может быть примирения… Но и с этими безумцами, похоже, каши не сваришь…»

Жизнь в Киеве подходила к концу. Впереди Сергея и Мишеля ждали Васильков и Ржищев, тоска, разлука и полная неопределенность.

За неделю до их отъезда пришли известия из штаба армии в Могилеве. Генерал Эртель, уехавший в отпуск на Пасху, скоропостижно умер.

Об этом друзьям светским тоном поведал Трубецкой:

– Неделю молчали в штабе, скрыть пытались. Уже и похоронили его, а все скрывали… Объявили только после того, как слухи пошли.

Со смерти Эртеля Трубецкой переменился. С Сергеем и Мишелем он был по-прежнему ласков, но служебных дел у него явно прибавилось. Каждый день к нему приходили посетители: полковники и генералы в густых эполетах. Он принимал их запросто, в халате, сидя за столом – они же стояли, подобострастно глядя на князя. Иногда Трубецкой надевал свой красивый гвардейский мундир – и это ничего хорошего посетителям его не сулило. Высокого роста, с тонким, заостренным лицом, он смотрел на посетителей сурово и надменно. Князь не кричал, не гневался, но из кабинета его посетители выходили со сморщенными лицами и красными глазами.

Сергею было искренне жаль полковников и генералов, увешанных орденами и покрытых сединами. Заискивающие перед Трубецким, они не умели быть храбрыми, робели перед каждым, пусть даже и ниже чином, но обличенным властью, и от того казались ему несчастными…

Знали бы они, что грозный полковник, присланный из столицы, на самом деле заговор противуправительственный строит…

Однажды вечером Трубецкой вышел из кабинета под руку с генералом. Высокий, с залысинами череп, горящие глаза и гордый профиль его свидетельствовали: он приехал не за тем, чтобы оправдываться или искать покровительства.

– Ваше превосходительство, не желаете ли трубку? К камину пожалуйте…

Сергею показалось, что сам князь несколько заискивает перед генералом. Он встал, намереваясь пойти к себе.

– Останься, Сережа, – попросил Трубецкой, – Позволь представить тебе – Михайла Федорович Орлов. Друг мой, подполковник Муравьев, – представил он Сергея.

Сергей с чувством пожал руку генералу. О том, кто такой Орлов, знала вся армия: будучи дивизионным начальником в Кишиневе, он прославился человеколюбивыми приказами своими, запрещающими офицерам бить солдат. О нем еще знали, что, приезжая в полки с инспекторскими проверками, он опрашивал солдат об офицерском обращении, отдавал под суд тех начальников, кто приказов его не выполнял. К делам Орлова в армии относились по-разному: с насмешкой называли его «филантропом», или с издевкой – «либералом».

Трубецкой приказал подать чай.

– Михайла Федорович, – с лица Трубецкого вдруг исчезла улыбка, – правду ли говорят, что вы отошли ныне от дела нашего, что слышать об нем не желаете?

– Нынче не время заговоров, полковник… – Орлов тяжело вздохнул. – А вы-то сами как? Все делом бредите, о революции мечтаете? Я тоже по молодости мечтал о сем, но вижу ныне – не нужны народу революции. Их не разбудит чести клич, как сказал один мой хороший кишиневский знакомый… в ссылке пребывает ныне.

– Наш общий знакомый не прав! – раздался вдруг от двери голос Мишеля.

Никто не видел, как он вошел в комнату – да и Мишель, как показалось Сергею, не ожидал встретить в гостиной чужих. Орлов обернулся и поморщился.

– Вы кто сами-то будете, молодой человек?

– Подпоручик Бестужев-Рюмин, к вашим услугам.

Мишель нарочито громко щелкнул каблуками и наклонил голову.

– Подпоручик… – с сомнением произнес Орлов. – А знаете ли вы, господин подпоручик, что перебивать старших непочтительно и дерзко?

– Ваше превосходительство, это тоже друг мой, – заступился за Мишеля Трубецкой. – Живет у меня в доме и, верно, не ожидал встретить вас здесь.

– Ну что же, садитесь, молодой человек… На первый раз прощаю вам непочтение ваше.

Мишель со стулом подошел к камину, взял с подноса стакан чаю, залпом выпил. Орлов снова поморщился.

– И что вы думаете о нашем общем знакомом? – спросил генерал не без сарказма. – Говорите… мы, – он обвел рукою собравшихся, – слушаем вас. Мнение ваше, так сказать, выслушать желаем.

– Господин Пушкин не прав! – воскликнул Мишель, не замечая сарказма. – И великим людям свойственно заблуждаться. Мне, ваше превосходительство, по нраву больше другое творение пиита сего. «Свободы тайный страж, карающий кинжал, последний судия позора и обиды…», – продекламировал Мишель, выбросив вперед правую руку, а левую прижав к сердцу.