– Пестель сказывал мне, что неудачею окончились переговоры ваши, брат мне писал о том же. В чем причина? Казалось мне, объединение было бы правильным…

– Совершенно согласен с тобою, друг мой… Но Пестель сам виноват, что не получилось объединения. Он требовал диктаторских полномочий и в союзе, и потом, в правительстве. Требовал, не слушая никаких возражений. Наши отказались с таким человеком дело иметь.

– Странно, право. Поль очень умен и осторожен… Зачем ему в диктаторы?

В гостиную тихо вошла княгиня, села в кресло. Трубецкой улыбнулся ей.

– Поль умен, конечно, с этим трудно спорить. Но есть вещи, которые недоступны уму, которые понимать сердцем надобно. Ведь так, Каташа?

Княгиня, улыбнувшись, кивнула.

– Так.

– Поль пишет мне, вчера получил… из Василькова, – Сергей вытащил из кармана измятую бумагу. – Он знает о твоем приезде, повидаться собирается, не знает только, что я здесь. Верно, скоро сюда пожалует.

– Ну что ж, тем лучше, – Трубецкой стиснул зубы. – Вот и поговорим… все вместе…

Пестель приехал в Киев в середине марта. В воздухе уже пахло весною, снег таял, началась распутица – и оттого недолгая прежде дорога заняла почти неделю. Тяжелая и медленная езда, сырость воздуха и неудобства на станциях измотали Пестеля, он чувствовал себя хуже, чем обычно. Боль, что была привычной спутницей его жизни, усилилась, нога распухла и с трудом влезала в сапог. Когда вдали замерцал, наконец, Киев, он не испытал привычной радости – одну тоску и усталость. В городе его ждали не развлечения и прогулки – а непростые переговоры с единомышленниками.

Трубецкой был его врагом, но, без помощи князя трудно будет осуществить задуманное. Трубецкой – важная птица и – при желании – может помешать в решающий момент. Пестель слышал и про Эртеля, и про полномочия дежурного штаб-офицера: сие заставляло его опасаться Трубецкого. По сему-то он и решил ныне ехать, несмотря на распутицу и на оскорбление, которое князь нанес ему в столице. Дело, как считал он, было выше всего личного. Нужно было договориться, пусть и ценою унижения.

Трубецкой принял Пестеля радушно, будто забыв все старые обиды.

В гостиной Пестель с удивлением обнаружил Сергея и Мишеля. «И ты, Брут…» – с огорчением подумал он, не показывая, впрочем, виду и пожимая им руки.

– Здравствуйте, княгиня, – он поцеловал руку жене Трубецкого.

«Она-то зачем здесь? Неужели при ней разговор вести хочет?» – промелькнуло у него в голове. Пестель сел на стул.

– Я распорядился ужин накрыть, – Трубецкой, развалясь в кресле, глазами показал на дверь в столовую. – Ну, с чем пожаловал? Расскажи нам…

Пестель молчал, недоуменно озираясь по сторонам. Он понял: разговора с Трубецким не получится. Откровенности в таких обстоятельствах быть не может. «Я должен был предвидеть. Уехать надобно, но сие неуважением сочтется. Я недооценил его…», – Пестелю стало тоскливо. Поймав взгляд Мишеля, он увидел: мальчишка явно не понимал, что происходит. И мысль сия показалась Пестелю отрадной: видеть Мишеля в заговоре против себя было бы свыше сил.

– Ну, что ж молчишь ты? Приехал – и молчишь? – спросил Трубецкой.

– Приехал вот… узнать о новостях петербургских.

– Да с твоего отъезда ничего интересного. Все течет как-то… Служу вот, в Киев перевелся. Господин Тургенев уехал за границу – да ты, верно, и без меня знаешь.

– Знаю, – Пестель кивнул головою. – Сие при мне было, когда я в столице был.

Пустой общий разговор продолжался более получаса. В продолжение его княгиня дважды порывалась встать, пойти проверить, все ли готово к ужину.

– Сиди, Каташа, – останавливал ее Трубецкой.

Мишель кочергой перебирал дрова в камине, стараясь не смотреть ни на Пестеля, ни на Трубецкого. Сергей молчал, насупившись.

– Господа, устал я с дороги. Нога болит нещадно. Простите мне, но от ужина я откажусь… В постель надобно, – Пестель решительно встал. – До свидания, князь.

Когда Пестель вышел, Трубецкой торжественно оглядел собравшихся.

– Ушел он… не стал при вас разговаривать. Я так и знал! – торжествующе произнес он. – Бонапарт – в полном смысле слова!

– Да отчего же Бонапарт, если ужинать не стал? – искренне удивился Мишель. – И потом… вдруг у Поля разговор конфиденциальный был? Я… чувствовал себя лишним.

– У меня от друзей секретов нет! – отрезал Трубецкой. – Пойдемте в столовую, господа. Пестель нам ужин не испортит! Я знаю, отчего он говорить не пожелал… Он не доверяет вам, хочет от дела вас отодвинуть, сам все решать желает. Да я сего не допущу, ибо вижу, что без сего вы жить не можете, да и я, признаться, тоже. Дело приближается, господа, и мы с вами его возглавим!

Сергей слушал Трубецкого и думал, что князь прав: Поль иногда вел себя странно все последние годы, начиная с памятной зимы 1823 года, когда Мишеля приняли в общество. Тогда, в разговоре, Пестель назвал Сергея l’аgent provocateur… Недоверием веяло от его визитов в Васильков, разговоров о пользе книг, о том, что надобно терпеть и ждать, а государством управлять – не батальоном командовать. Как-то незаметно вышло, что Пестель знал о жизни Сергея почти все, он же не знал о нем ничего. «Трубецкой прав, это – новый Бонапарт, а я слеп был… Разум Поля ослеплял меня», – думал он, слушая князя.

– Для того, – продолжал Трубецкой, – мне знать надобно силу его во второй армии. Тебе, Миша, он доверяет пока, я по лицу его заметил. Ты и узнаешь сие для меня…

– Я? – Мишель, покраснев, вскочил. – Шпионить? Никогда!

Сергей решил помочь Трубецкому.

– Мишель, сие не шпионство… Нам с князем Сергеем необходимо планы Пестеля знать. Он бонапартизмом своим всех нас погубить может.

– Нет!

Мишель бросил салфетку, выбежал из столовой и заперся в своей комнате. Он решил для себя, что сегодня же съедет от Трубецкого, в казарму или на съемную квартиру – куда угодно, только чтобы князя рядом не было. Поль, верно, решил, что он, Мишель, сговорился с Трубецким против него – от мысли этой его била мелкая дрожь. Он закурил; табачный дым согревал, успокаивал. Мишель решил хладнокровно все обдумать.

За годы знакомства с Полем он успел хорошо узнать его. Как и сам Мишель, Пестель был честолюбив, и в этом Трубецкой был прав. Но кто же лишен этого качества? Тот же Трубецкой – разве сам он не был честолюбив? И даже Сережа, казалось бы, начисто лишенный честолюбия, исполненный любви к ближнему, иногда задумывался о славе и власти. Сие происходило крайней редко, но происходило же…

Мишель хорошо понимал, что ни он сам, ни Сережа, ни даже Трубецкой не знают точно, как действовать надобно, чтобы победить. Поль же был единственным, кто знал.

Мишель выбил из трубки пепел, засыпал свежий табак, снова сердито затянулся. Обида на князя не проходила. «Положим, – рассуждал он, – Трубецкой меня за недоумка держит, как многие. Думает, мальчишка я, исполню любые желания его. На честолюбии моем сыграть решил. Но Сережа поддержал князя… Почему?»

Мишель удивлялся: как Сережа, со всем своим умным сердцем, поверил князю? Да, они были давно знакомы, служили вместе, на войне были. Кроме того, друг его был простодушен, и обмануть его не составляло особого труда. Давно, еще в первый визит к князю, Мишель понял, что порога этого дома переступать нельзя. Он тогда уговорил и Сережу, сказав, что честный заговорщик к Эртелю служить не пойдет. Но приехал Матвей, объяснил, как страшен Эртель и как мог бы он арестовать их всех, если б не Трубецкой. Выходило: Трубецкой приносил себя в жертву этой полицейской машине. Сережа внял словам брата, решил мириться, да и сам он, Мишель, отчего-то согласился с Матвеем. Решение это, Мишель знал, было подлым, неправильным – но сделать он ничего не мог. «Скажу ему ныне же… Не захочет со мною – один уеду. Не желаю шпионом при Пестеле быть».

Сергей постучал к нему под вечер. Открыв дверь, Мишель увидел, что друг его пьян и грустен. Сев в кресло, Сергей взял со стола брошенную Мишелем трубку, закурил.