– Ничего не написал я, прости меня.

– Тетрадка моя где?

– Пропала, найти не могу…

Пестель улыбнулся:

– Я знал, Сережа. Не нужно тебе сие. Приехав, убедился сразу: книги мои на месте. Хотел отвлечь тебя от грустных мыслей, но ежели ты сам нашел себе развлечение… Дело наше не забыто еще тобою?

– Дело? Как ты можешь думать, что я забываю об нем?… Прошу тебя, помоги мне.

Сергей рассказал Пестелю о Тизенгаузене и о том, что он почти согласился вступить в общество.

– Тизегаузен? – Пестель недоуменно поднял брови. – На что тебе этот горбун старый? Знавал я его в войну, адъютантом при Дибиче: труслив, начальства боится, под каблуком у жены… Чем он может помочь нашему делу?..

– Все так. Но под командованием его… Мишель. И он не пускает его из полка, как я ни просил, ныне же вообще под домашний арест посадил. А без сего трудно мне действовать. Сам я не могу от батальона часто отлучатся.

– Вот ты о чем… Мишеля не отпускает Тизенгаузен… И ты, верно, хочешь, чтобы я поговорил с ним? Так ведь?

Сергей кивнул.

– Поехали. В моей коляске сей же час поедем.

Представив Пестеля Тизенгаузену, Сергей нервничал: он боялся, что старик не захочет вести беседу об обществе с человеком малознакомым, что Пестель не сумеет его уговорить. Поль прочел смущение во взгляде Сергея и улыбнулся уголками губ. Уверенным взглядом он сразу оглядел комнату и ее хозяина и понял, что особой трудности случай сей представлять не будет. И что Мишель вскоре получит право ездить беспрепятственно.

– Василий Карлович! Разговор имею к вам, конфиденциальный.

Сергей поклонился и вышел.

– Я нарочно просил подполковника Муравьева представить меня вам, – сказал Пестель, когда за ним закрылась дверь. – Знаю я, что давеча поступил он неосторожно, выдав вам нашу тайну, рассказав об обществе. От меня он уже получил выговор. Вы спросите, кто я таков? Представляю тайное правление сего общества. Более открыть пока не могу, простите.

Тизенгаузен схватился за сердце и повалился на диван.

– Вам нехорошо, полковник?

– Ни… ничего.

– Может, слуг позвать?

– Не… надо.

– Тогда слушайте меня, и слушайте внимательно, Василий Карлович. Я рад, что в вашем лице вижу друга – несмотря на нескромность господина Муравьева. Вашу руку, полковник!

Он протянул Тизенгаузену руку, тот машинально пожал ее. Ладонь командира полтавцев была холодной и липкой.

– Вы – наш! – вдохновенно сказал Пестель, отпуская руку. – Общество полагается на вас. Революция начнется скоро, не далее будущего года, и начнется она с заговора. Ваш полк Полтавский и мой Вятский будут во главе сего заговора. Предстоит только… согласовать время начала выступления с нашим тайным правлением. Но, уверяю вас, оно послушает меня…

– Я ничего не знаю, никаких тайн, Муравьев мне ничего не открыл… Т… только, в общих словах, – губы Тизенгаузена стали белыми, а лицо – серым.

– Нет, – Поль ласково погладил его по руке. – Вы знаете, и очень многое. И я уверяю вас, что отечество ваших заслуг не забудет, хотя ныне оно вас и не ценит. Полком командовать хорошо в моем возрасте, вы же достойны большего… Дибич, у коего вы адъютантом служили, младше вас по возрасту, в службу вступил позже. Ныне же генерал-лейтенант, назначен начальником главного штаба. Уверен, что после победы нашей вы должность сию получите.

– Я? Начальником штаба?…

– Почему бы и нет? Вы опытны, в армии вас знают и любят. Впрочем, для сего еще победить надобно. И коль скоро вы все знаете, то должен предупредить вас – любая нескромность с вашей стороны повлечет за собою…

Он вынул из кармана пистолет; глаза Тизенгаузена стали круглыми.

– Пистолет, кинжал и яд везде найдут изменника.

– Не… не… надо… жена… дети малые…

– Да что вы, Василий Карлович, – Поль откровенно рассмеялся, – я не собираюсь убивать вас. Я только предупреждаю, ибо вы слишком много знаете. К тому же это вопрос чести. Впрочем, пока заговор наш не созрел, вы можете спать спокойно. От общества к вам будет только одно поручение – и более ничего, слово офицера. Пока ничего… Господин Бестужев – наш тайный вестник, ему нужно право ездить, не давая никому отчета. И казенные подорожные.

Тизенгаузен судорожно сглотнул слюну.

– Я согласен, пусть едет. Я дам ему подорожные.

– Поклянитесь.

– Клянусь.

– Я знал, что вы – человек чести. Могу ли я передать ему, что он свободен от ареста, вами наложенного?

– Да.

– Я не прощаюсь, мы скоро увидимся с вами.

Поль со значением глянул на Тизенгаузена и вышел, плотно прикрыв дверь. На улице его ждал Сергей.

– Едем отсюда, – презрительно бросил Поль, на ходу кутаясь в плащ и направляясь к коляске. – Все будет хорошо, если, конечно, господина полковника удар не хватит. К Мишелю поехали, поговорить мне с ним надобно. Вопрос чести, так сказать…

У Мишеля Поль, скинув плащ, развалился в кресле и протянул ноги к печке. Лицо его исказила болезненная гримаса:

– Озяб я нынче. Нога болит, ходить трудно.

Сергей вспомнил, что в коляске, под сидением, он видел костыль. И еще раз подивился выдержке Поля.

– Тизенгаузен баба и тряпка, – продолжил Поль, обращаясь к Сергею и Мишелю. – Впрочем, он наш, и ты, Миша, из-под ареста домашнего освобожден. Езжай куда хочешь – он более не станет препятствовать тебе…

Мишель хотел броситься на шею своему избавителю, однако Поль властно отстранил его.

– Ты опять напроказил, друг мой… Имею поручение к тебе… от Давыдова Василья Львовича. Он неделю тому приезжал ко мне и сказывал, что ты… обесчестил племянницу его, Катеньку. И что об этом многие знают уже. Правда сие?

Мишель покраснел.

– Поль, я прошу тебя…

– Ежели ты не женишься или не найдешь иной способ дело уладить, с Давыдовым стреляться тебе придется. И, черт возьми, я буду его секундантом, хотя ни разу в жизни в дуэлях не участвовал. Потому что поведение твое губит дело…

Как не торопились они в Хомутец, как не гнали лошадей, а все равно – опоздали. Матвей встретил их на пороге. Он старался улыбаться, но глаза были воспаленными, губы – бледными. Увидев его, Мишель покачнулся:

– Что с ней? Она жива?!

– Жива. Двух девочек родила… близнецов. С опасностью великой для жизни… Дети тоже живы… пока… Ты куда?! Обожди!

Матвей схватил Мишеля за плечо, удержал.

– У Катерины Андреевны родильная горячка открылась… Она всю ночь не спала, только пять минут назад задремала… Там повитуха и кормилица с ней сидят… Не ходи туда…

Повитуху для Катеньки найти было непросто: роды следовало сохранить в тайне. Матвей жил в Хомутце один, сие было удобно. Ни одна из практикующих в округе повивальных бабок не годилась – они принимали роды во всех окрестных имениях и на их скромность было невозможно положится… Оставался единственный выход.

Матвей обратился к одному из своих арендаторов.

– И таки чего пан желает?

– Твоей жене приходилось принимать роды?

– Роды? Пан желает знать, приходилось ли моей жене принимать роды? Ой, много раз, много раз… Мы, евреи, плодовиты, у меня три взрослых дочери и две из них живут с нами, а еще у моей жены четыре сестры, и у каждой – свои дочки, а еще есть сестры сестер и дочери дочек… пан Муравьев, она принимала роды столько раз, сколько они рожали, а рожают они слишком часто, чтобы я успевал этому радоваться – сами знаете, какие сейчас тижелые времена, ой-вэй, какие тижелые времена…

– И… все дети живы?

– Все живы, пан Муравьев, чтоб они были здоровы, хотя сами понимаете, такие тижелые времена, а они все хотят кушать, мальчиков надо учить, им всем нужна одежда – почему эти дети так часто рвут одежду, пан Муравьев?

– Сколько у тебя детей?

– Вам только детей сказать, пан Муравьев, или внуков тоже?

Еврей начал задумчиво наматывать пейсы на палец, мысленно считая в уме, повторяя имена… Матвей не стал дожидаться, пока он доберется до конца списка.