Ровно через полчаса дубовая дверь открылась.

– Входите, – пригласил Пестель.

Полковник был одет по форме и даже при шпаге. Мишель переступил порог и вытянулся во фрунт.

– Здравствуйте, прапорщик, – официально, почти грубо сказал полковник. – Звать вас как?

Мишель представился. Полковник внимательно разглядывал его: почти новый офицерский мундир, вставшие крылышками над плечами тощие эполеты, начищенные до блеска сапоги.

– Недавно в офицерах? – спросил он, не сводя взгляда с мундира.

– Второй год, господин полковник.

– Два года – это много. Почему шарф не по форме? На нижней пуговице должен быть. Поправьтесь, прапорщик.

Полковник демонстративно отвернулся. Мишель оглядел себя: офицерский шарф, который он так и не научился правильно завязывать, болтался кое-как, смешно висел под животом. «Сережа… Смотрел же с утра. Как мог не заметить?», – подумал он. Судорожно затянул шарф, так, что перехватило дыхание, снова вытянулся.

– Простите, господин полковник. Впредь не повторится.

Полковник вновь осмотрел его.

– Так-то лучше. Я слушаю вас. Зачем пожаловали?

Мишель широко открыл глаза и, уставившись в стенку поверх его головы, браво выпалил:

– Господин подполковник Муравьев-Апостол приказали явиться к вашему высокоблагородию!

– Садитесь.

Мишель неловко сел на край стула, не удержал равновесия, едва не упал. Все слова, которые он с утра хотел сказать этому человеку, враз улетучились. Он поймал себя на мысли, что желает только одного: поскорее выбраться отсюда. Полковник поймал его взгляд, протянул через стол руку. Мишель пожал ее без энтузиазма.

– Ну, простите, простите меня, – полковник улыбнулся одними губами, отстегнул шпагу и поставил в угол. – Не люблю беспорядка. Беспорядок в одежде есть признак беспорядка в мыслях.

Он позвал денщика, будто специально притаившегося за дверью для этого случая. В ту же минуту на столе оказался разлитый по чашкам чай, в центре стола появились конфеты на серебряной тарелочке. Полковник длинными, тонкими пальцами взял конфету, положил в рот.

Полковник продолжал улыбаться, и Мишелю показалось, что он говорит искренне.

– Грешный человек, люблю сладкое. Да вы успокойтесь, успокойтесь. Ваш друг, который приказал вам ко мне явиться, дал вам отличную рекомендацию. Так что я рад знакомству.

Лицо полковника вдруг стало сосредоточенным.

– Не скрою, прапорщик, мне было интересно встретиться с вами. Ваш друг давеча рассказывал мне, что принял вас… в наше общество. И я хотел бы знать, что привело вас к нам. Ведь то, чем занимаемся мы, не совсем обычное дело. И опасное. Для того, чтобы войти в общество, нужно иметь, так сказать, убеждения, взгляды…

– Я убежден, – заговорил вдруг Мишель, сам поражаясь своей смелости и слушая себя будто со стороны, – убежден, что в теперешнем своем состоянии Россия еще долго будет несчастна.

– Несчастна? Отчего? Мы победили Наполеона, наш государь – спаситель отечества, кумир Европы. Может, в вас говорит уязвленное самолюбие? Вы ведь семеновец бывший, и тоже пострадали.

– Вы отчасти правы, господин полковник, – Мишель вдруг почувствовал, что входит в раж. – Я уверен, что счастье целого народа может быть составлено только из счастья каждого человека, в том числе и моего собственного. Позвольте, я объясню. В Писании сказано: «Люби Бога и люби ближнего своего как самого себя». Следует из сего, что любить ближнего без любви к себе никак нельзя. И оттого Россия несчастна, что люди себя самих любить не умеют…

Пестель внимательно смотрел на прапорщика. Мысль его показалась ему дерзкой, но, по сути правильной. Полковник любил дерзость в мыслях, это было созвучно его собственной душе. «Надо запомнить, – подумал он, – красиво».

– А вы умеете себя любить, прапорщик? – спросил он с неподдельным интересом.

– Полагаю, что умею, господин полковник. Сызмальства я мечтал быть полезным моему отечеству, хотел быть дипломатом. Предрасположенность имею к убеждению других.

– Так отчего ж не стали?

– Батюшка против был. Сказал, что ежели не пойду в военную службу – проклянет. Потом в кавалергардах был, в семеновцах. Почти офицером стал уже. А тут – история наша случилась, и все надежды мои рухнули. Я понял тогда – беда моя в том, что выбора у меня нету. Я – батюшкин сынок, государев слуга, себе не принадлежу. Располагать мною можно по своему усмотрению. Как его величеству угодно будет, так я и жить должен. Не хочу я так жить, и не буду. Свободен быть хочу и жизнь свою строить, не вопрошая никого.

– Вот оно что … – задумчиво выговорил Пестель. – И что, господин подполковник поддерживает вас в ваших мыслях?

Мишель несколько смутился.

– Он… он тоже так мыслит.

Пестель откинулся на спинку кресла, заложил ногу за ногу и взял со стола чубук.

– Не думаю, – сказал он, закуривая. – Я с ним некогда очень знаком был. Вот любить ближнего – это да, это по его части. Но себя любить – не уверен. Хотя… много времени прошло. Судя по мыслям вашим, вы весьма честолюбивы, прапорщик. Скажите прямо: вы ведь известным желаете стать? Прославиться, так сказать… Ведь если идти в ваших рассуждениях до конца, то путь свободного человека – это путь человека государственного, министра, президента, если хотите.

«Страшный человек, – подумал Мишель, – мысли читает». Он вспомнил Сережины слова о том, что врать нельзя, и честно кивнул головой.

– Я понимаю вас, прапорщик, сам таким же был, и весьма недавно. Славы наполеоновой хотелось. Да и сейчас мыслю: великий человек был, не так ли?

– Так, господин полковник. Он жить умел. Оттого и знаменит стал.

– Нет, не от того… – полковник отрицательно покачал головой. – Кроме умения жить здесь нужно еще кое-что. Решительность, к примеру, удачливость, умение переступить и через себя, и… через других. И… так сказать… нежелание связывать себя серьезными узами, в том числе и узами дружбы. И от сего вопрос к вам имею.

Мишель слушал внимательно, боясь упустить самое важное.

– Спрашивайте, господин полковник.

– Ну а правильно ли я понимаю, что друга вашего вы ступенькой мыслите к славе своей? Ведь кому вы нужны без него? Он – подполковник, к нему прислушиваются. Даже я отказать ему не могу. А сами вы…

Мишель вскочил. Пестель мимолетно позавидовал легкости его движений.

– Вы, вы… Вы не смеете…

– Сядьте, – лениво сказал полковник, явно наслаждаясь произведенным эффектом, – Не я к вам пришел, а вы ко мне. К тому же, мы ведь рассуждаем с вами чисто теоретически, не правда ли? Впрочем, вы нравитесь мне, прапорщик.

Мишель сел, глядя в пол.

– Вот так-то лучше, – сказал полковник просто. – Должен вас предупредить, друг мой: здесь не казарма и не министерство иностранных дел. Здесь заговор, военный заговор. С целью ниспровержения существующего порядка. Это опасно, уверяю вас.

Он вдохнул табачный дым, придвинул к Мишелю четвертушку бумаги.

– Пишите, прапорщик.

Мишель покорно, не спрашивая, что предстоит писать, взял перо.

– Пишите: Я… дальше имя и чин свой пишите… клянусь хранить вверенную мне тайну. В сем порука – мое честное слово. Написали? Подпишите теперь. И число поставьте.

Полковник взял из рук Мишеля расписку, открыл ящик стола, спрятал. Потом вынул из ящика пистолет.

– Вот, всегда с собой ношу, на всякий случай. Так что ежели донести решитесь… пулю в лоб я вам обещаю. И вот еще что…

Полковник пошарил рукой в складках лежавшей на спинке стула шинели. Вынул из потайного кармана маленькую склянку, положил на ладонь, поднес близко к глазам Мишеля.

– Что это?

– Это яд, молодой человек. На случай, ежели, что не так случится. И вам приобресть советую. Завтра в полдень жду вас в Контрактовом доме… вместе с господином подполковником.

Он встал, давая понять, что разговор окончен.

В дверях, когда Мишель уже перешагивал порог, полковник окликнул его.

– Еще одно слово, прапорщик! Зачем господин подполковник нужен вам – я понял, но вы-то ему зачем?