Голова Манавейна опустилась на грудь. Он производил впечатление бесконечно усталого эльфа.

— Когда я просыпался, то начинал ногтями шкрябать свинец у себя над головой. Не знаю, сколько времени мне потребовалось, чтобы проковырять щель, позволившую мне повернуть в сторону пластинки. Луны, годы, десятилетия? Время в темнице измерять было невозможно. После этого я очень осторожно проделал в камне отверстие толщиной с иглу. На большее я не отважился. И даже за эту крохотную атаку на стены моей темницы я был наказан океаном боли. Я думал, что сойду с ума. Я то и дело отступал, на недели — чтобы набраться сил. Но когда мне, наконец, удалось это, я был вознагражден сладким свежим воздухом запечатанного подвального помещения. Я говорю сейчас без капли цинизма. Иметь возможность дышать немного свободнее — настоящее счастье! Впрочем, я усомнился в том, сумею ли когда-либо уйти. Поэтому я стал выцарапывать свою историю в мягком свинце. Признаю, что к этому моменту уже утратил определенную ясность мысли. Я цеплялся за собственную жизнь, но ничего не мог поделать с тем, что тело мое истощалось изнутри. Лишь когда я закончил работу и не осталось ничего, на что можно было направить мышление, на меня с кристальной ясностью снизошло осознание, я понял весь масштаб постигшей меня кары.

Никто и никогда не станет искать меня в этом камне! Ведь ничто не указывало на меня. Ишта показала мне темницу, прежде чем запереть меня в ней. На гладком камне не было имени. Не было изображения, которое указало бы на меня. Это был просто камень. Никто и никогда не прочтет мою историю в свинце. Поэтому я сплел новое заклинание. Подобно тому, как насекомое вытягивает щупальца, так и я сплел силовую линию, которая дотягивалась до закрытой цепями двери и первого участка лестницы. Ведь никто и никогда не приближался сюда.

Своим магическим зрением я видел, как ржавеет железо цепей. Если бы человек задел эту силовую линию, он бы активировал заклинание, заставлявшее снова и снова звучать мои слова. Мое послание, которое должно было привлечь к камню любопытных. Но заклинание лишь отпугивало детей человеческих, и они стали приходить еще реже.

Периоды сна стали еще продолжительнее. Вскоре у меня уже почти не осталось сил шевелиться в бодрствующем состоянии. Лишь мой разум сумел сбросить оковы. Я знал, что усну и не проснусь. Я заметил, что заклинание, с помощью которого я пытался законсервировать свои слова для вечности, начало угасать. А сил на его обновление я в себе не нашел. Все, что осталось у меня из запаса воли, я хотел вложить в свое последнее, могущественное заклинание. Я привязал свою душу к телу, чтобы никогда не родиться снова. И придумал заклинание, которое отбирало у всякого, кто приближался к моей темнице, жизненную силу и отдавало ее мне.

Поскольку я был слаб, то запечатал заклинание кровью. Я заплатил жизнью, чтобы иметь возможность вернуться, — он поднял морщинистую правую руку, ногти на которой были длинны, словно когти. — Я вспорол себе горло и отдал жизнь в надежде получить ее обратно. Привязав последнюю искорку жизни к худому скелету, заточенному в камне. И действительно: когда Ливианна пришла, кое-что еще оставалось.

Нандалее смотрела на темную наставницу, возможно, лучшую чародейку в Белом чертоге. Она казалась изможденной и даже немного похожей на Манавейна своими черными, как вороново крыло, волосами. Она наверняка прекрасно понимала поступки Манавейна. А в Нандалее старый наставник вселял ужас. Она не знала, может ли доверять ему. Возможно, он даже поддержит ее в попытке проникнуть к Нангог. Но она догадывалась, что он поступит так не для того, чтобы помочь им. Он хотел выполнить свою собственную, старую миссию, а ее жизнь и жизнь ее товарищей для него не имеют большого значения.

— Почему ты напал на Ливианну, когда она открыла твою темницу?

— Она была в облике сына человеческого, жреца, — он с сожалением пожал плечами. — И признаю, я пожадничал. Я был уже недалек от того, чтобы погибнуть окончательно. Я питался, не думая о жертве. И только слегка набравшись сил, я понял, что ко мне не мог прийти сын человеческий. Но тогда она уже сбежала.

— Со мной было примерно то же самое, — сказал Ливианна. До сих пор она молчала, просто стояла, прислонившись к дверному косяку у входа в убежище. Она выглядела бледнее обычного и говорила тихо. — Когда я поела и слегка подкрепилась, то поняла, что произошло. Я вернулась обратно в храм Ишты и в облике Туватиса поговорила с коллегиумом старейшин храма. Все они слышали истории о том, что в Глубинных чертогах таится что-то темное. Что там сидит в темнице чужая, демоническая сила. Старшие из них все видели, насколько расстроенными возвращаются хранители Глубинных чертогов, выполняя свои обязанности. Я объяснила им, что заклинание, удерживавшее зло, ослабло и что теперь нужны человеческие жертвы для того, чтобы снова укрепить его. Они дали мне девять рабов. Молодых, сильных ребят, которым я сказала, что они должны будут помочь мне отремонтировать поврежденную стену. Из уважения к святыне все они были одеты в торжественные черные одежды, на головы были наброшены капюшоны. Своими жизнями они помогли подкрепиться Манавейну.

Когда я вернулась обратно с мужчиной в черном, то сказала жрецам, что девяти жизней оказалось достаточно. Я успокоила их, сказала, что старое заклинание снова сильно и что я запечатала все врата в глубину. Никто не поймет, что произошло внизу.

Нандалее перевела взгляд с Ливианны на Манавейна и обратно. Ей не нравилось происшедшее, но сделанного уже не воротишь. Кроме того, отчет Манавейна укрепил ее в решимости действовать по плану, который начал вырисовываться после появления Элеборна.

— Значит, нас снова семеро, — твердым голосом произнесла она. — Я прошу тебя, Манавейн, и тебя, Элеборн, по мере сил поддержать нас. У меня есть план, как попасть к Нангог, не привлекая к себе внимания, — удастся ли выйти оттуда живыми — другое дело, но об этом она пока говорить не хотела.

— Мы поступим следующим образом…

На горизонте Элеборн увидел деревню. Свет полуденного солнца сверкал на золотых штандартах с крылатым солнцем и львиной головой. Наконец, после трех дней поисков он нашел бессмертного Аарона.

Полчаса спустя он направил боевую колесницу к маленьким, обрамленным каменными стенами просяным полям, мимо холма, к скоплению покосившихся хижин из необожженного кирпича. У подножия склона, у пруда, простиралась хорошо орошаемая финиковая роща, откуда выбежала ватага любопытных ребятишек. Смеясь и крича, они бежали рядом с его колесницей до тех пор, пока он не добрался до деревенской площади, где был натянут большой тент. В тени на простых тростниковых циновках сидел бессмертный и некоторые влиятельные люди деревни и что-то оживленно обсуждали.

Едва Элеборн остановил коня, как к нему подошел Ашот. В боковых улицах, ведущих к рыночной площади, стояли воины из новой лейб-гвардии кушитов. На плоской крыше, откуда хорошо просматривалась площадь, заняли позицию лучники. Все они — насколько это было возможно — старались казаться незаметными, но, несмотря на это, все равно довольно сильно бросались в глаза — бессмертного охраняли очень тщательно.

— Ты с хорошими новостями? — мрачно поинтересовался Ашот. Капитан кушитов, поднявшийся из крестьян, очевидно, не брился на протяжении нескольких дней. Лицо его было покрыто щетиной, весь лоб был в пыли. Он был одним из немногих жителей Арама, не носивших нормальной бороды.

— Новости не хорошие, но выслушать их он захочет. Немедленно.

Ашот просто покачал головой.

— Два дня тому назад кто-то пытался заколоть его кинжалом. В принципе, идея глупая, учитывая то, что он бессмертный, но ведь он никогда не носит подаренных ему Львиноголовым доспехов. Он считает, что таким образом наводит страх на простых людей. Поэтому носит только тунику или бесшовную юбку. Ему повезло. Шрам в пять стежков через все ребра и испуг — вот и все, чем он отделался. Нападавший был самодовольным идиотом. Провел удар сверху вниз… Это может произойти снова в любой момент. Земельная реформа не нравится богатым и облеченным властью людям. Найдутся другие отчаянные или безумные, которые подумают, что смогут убить его. А он разговаривает со всяким, — Ашот глубоко вздохнул. — Ничему не учится.