Где-то вдалеке от пирамиды зазвучала музыка, негромкие удары гонга, завибрировавшие глубоко в животе, сопровождаемые игрой на струнных и меланхоличной флейте. Мелодия была ненавязчивой и приглашала закрыть веки и провалиться в сон.

— Вы будете лежать на животе, пока я буду работать над картиной, и вы не сможете видеть, что я делаю, поэтому слушайте внимательно, — Темный потянулся за бамбуковой палочкой с иголками для татуировки. — Дайте мне руку, госпожа моя.

Нандалее села. По спине побежала теплая вода. Газала осушила ее волосы мягким полотенцем.

Когда Темный взял ее за руку, на ней все тонкие волоски встали дыбом, и в животе снова образовалось теплое, приятное ощущение. Она попыталась думать о Гонвалоне, о его нежных поцелуях. О том, как он просто молча находился рядом, когда ни одно слово не могло утолить ее вселенскую боль. Нужно полностью принадлежать ему, а прикосновения Темного воспринимать лишь как часть последнего неприятного испытания. Но все было не так. Нандалее переполнял восторг от происходящего.

— Вот этим я сначала нанесу линии, а затем заполню пространство между ними краской. Иглы вонзятся в вашу кожу много тысяч раз, госпожа моя, — с этими словами он воткнул в тыльную сторону ее ладони иглу. Снова, и снова, и снова. Движение было заученное, неспешное, уверенное. Когда он выпустил ее руку, от указательного пальца к запястью протянулась извилистая кроваво-красная линия. По большому пальцу скатилась одна-единственная капля крови и упала на ковер, на котором она сидела.

Боль была не интенсивной. Она вынесла ее, не моргнув и глазом. Она воительница!

— Не обманывайтесь, госпожа моя, — настойчиво произнес Темный, словно угадав ее мысли. — Боль будет идти по восходящей, подобно тому, как нарастает лавина, в конце концов, унося с собой все, что встает у нее на пути. Вы должны течь вместе с болью, в противном случае вы не устоите перед ней, когда я буду час за часом вонзать эти иглы в вашу нежную кожу. Я не имею права быть излишне осторожным, потому что если я сделаю недостаточно глубокий прокол, то изображение померкнет, а потом и совсем пропадет. А если проколю слишком глубоко, и у вас пойдет кровь, кровь вымоет краску из раны, и мне придется начинать все сначала, когда заживет рана.

Он взял одну из кисточек, обмакнул в ярко-красную краску, зажал под средним пальцем своей вытянутой левой руки, затем плавным движением провел короткой бамбуковой палочкой с иголками по кисточке с краской, чтобы Нандалее могла все хорошо видеть.

— Вот так я набираю краску. Это происходит быстро, несмотря на то что мне приходится мочить иглы много тысяч раз. Теперь вы знаете, что я буду с вами делать, госпожа моя. Готовы ли вы встретить это последнее испытание?

Нандалее кивнула, не колеблясь, лишь испытывая небольшие угрызения совести.

— Гонвалон… — негромко произнесла она.

— Я послал к нему гонца. Его известили, что вы вернулись целой и невредимой, госпожа моя.

Нандалее показалось, что она слышит в его словах некоторое недовольство.

— Он знает, что мы здесь делаем. Он тоже когда-то был драконником, и он прошел этот путь. А теперь поворачивайтесь, ложитесь на живот, слушайте музыку и откройтесь головокружительным ароматам, которые будут ласкать вас. Мы должны привести свои души в состояние гармонии, чтобы найти то единственное изображение, в котором отразимся мы оба.

Нандалее повиновалась. Она чувствовала легкое оцепенение. Все дело в температуре или же это дым благовоний изменил ее восприятие? Все происходило медленнее. Каждое ощущение было глубже. Темный мягко провел рукой по ее спине. Его тонкие руки ласкали ее плечи, разминали маленькие узелки в мышцах. Вскоре ощущение стало таким, словно его руки понимают ее тело и играют на нем, как музыкант на хорошо знакомом инструменте. Он знал, где его прикосновения вызовут бархатистую боль, а где доставят ей удовольствие. Она двигалась, прижималась телом к его рукам и негромко стонала. Между бедрами колыхалась влажная жара. Его руки спускались по позвоночнику. Глубже и глубже… Он легко поцеловал ее в затылок.

— Я вижу ее, — негромко произнес он.

Его руки ушли, оставили ее наедине с всколыхнувшимися чувствами. А потом пришла боль. Первый укол прямо рядом с позвоночником. Она вздрогнула, скорее от неожиданности, чем от боли. Следующие уколы последовали быстро, прерываемые лишь изредка, когда он проводил краской по иглам, чтобы взять новый цвет.

Боль перемещалась по дуге к лопатке. Она старалась не бороться с ней. Все происходило именно так, как пророчил Темный, боль нарастала, становилась все более невыносимой с каждой новой линией. Судорожно сжавшись, она сопротивлялась, хотя и понимала, что это неправильно. Лавина поглотит ее, если она не поплывет вместе с ней, и несмотря на это, она не могла сдаться. Бороться — это ее природа, она скорее погибнет, чем покорится. По щекам покатились слезы, но она стиснула зубы и решила не всхлипывать. Вздрагивание плеч могло нарушить ход кровавых линий, которые вонзались в ее плоть. Она продолжала сражаться, утомилась, чувствовала гложущий голод и странное желание наброситься на Темного и укусить его.

Но что-то в дыму подтачивало ее волю, зарождало желание сдаться. Негромкая музыка пробуждала желание подчиниться. Она хотела просто слушаться, сродниться с болью, сделать ее частью себя и сладострастно наслаждаться ею. И в этот миг на грани истощения Темный отложил иглы в сторону, а его умелые руки стали ощупывать потаенные места ее тела. И ее противостояние было сломлено. Она отдалась ему и испытала неведомое доселе наслаждение от того, что просто отдается, что стала лишь телом. Никогда прежде не была она настолько свободной.

Неужели Темный дал ей наркотик? Может быть, она околдована? Нандалее отдавалась ему с такой страстью, на которую не считала себя способной. Казалось, все ее чувства обострились от боли. Когда она пробовала фрукт, то он казался ей вкуснее всего, что когда-либо попадало ей в рот. Легкое красное вино опьяняло ее, словно проникало прямо в кровь. Цветистое, с послевкусием лесных ягод солнечной осени; второго такого вина не существовало, никогда она прежде подобного не пила. Светлый хлеб был поджаристым, хрустел на зубах, мясо и соусы были неповторимыми.

Она кутила часами, лежа на животе, в то время как ее новый наставник накалывал изображение ей на спине. Он был так же одержим, как и она. Почти не давал себе отдыха. Только когда они любили друг друга, он откладывал кисточки и иглы в сторону. Иногда он набрасывался на нее, как голодный зверь, брал так, как хотел он, не думая о ней. Затем снова становился идеальным любовником, нежным, предупредительным, думающим только о том, чтобы довести ее до неведомого прежде экстаза. При этом она была совершенно пассивной, позволяла ему все, полностью подчинялась ему. И чувствовала, что, несмотря на всю страсть, он очень четко следил за тем, чтобы не коснуться свежих ран и не нарушить картинку, возникающую у нее на спине. Она охотно отдавалась, наслаждаясь его страстью, пока, наконец, устав, не засыпала в его объятиях.

Каждый раз, когда она просыпалась, боль от игл была уже с ней. Она сопровождала каждую радость, пока Нандалее втайне не начала опасаться, что, возможно, с этого момента перестанет что-либо воспринимать без боли. Она не могла сказать, сколько длился этот дурман. Время утратило значение. Сон, боль, страсть — все преумножилось, казалось бесконечным. Он не давал ей смотреть на всю картинку. Она видела, что по ее левому плечу вился черно-синий драконий хвост.

Он начал накалывать изображение на ее правом бедре, когда лишил ее зрения. Это была внезапная новая боль. Такое ощущение, словно одна из игл вонзилась глубоко в голову, и вдруг она перестала видеть вообще что бы то ни было. Ее захлестнула паника. Она хотела бежать, но он безжалостно прижал ее к ковру, уже пропитавшемуся краской с его кистей. Она чувствовала только шелковые платки, которыми он промокал краску, и свою кровь, которая бежала по ноге. Он то и дело останавливался, чтобы оглядеть картинку критическим взглядом.