Парамон тем временем сердито говорил про тех дачников, которые своими строительными выкрутасами портят общую гармонию деревни, строят кто во что горазд.

— Нету у них понятия, — сердился Парамон, — что деревня–то русская, и все в ней должно быть наше, русское. Крыши на избах не должны быть шибко высокие и вострые, это тогда немецкие либо шведские крыши выходят. Но, — Парамон снова многозначительно поднял палец, — и шибко низкая, плоская крыша тоже худо. Дом все равно как человек. Вроде он справно одет и сам из себя видный, а ежели шапка на нем блином сидит, то все обличье испорчено, вид у человека смешной. Так и иные дачники. Строят какие–то американские балаганы, друг перед дружкой задаются — смотреть тошно!

Со стороны Лебедихи донесло рокот мотора, и все трое встрепенулись: неужели трактор!..

Рокот между тем приближался, нарастал, и вскоре — вот он! — бойкий, деловитый «Беларусь», слепя их фарами, подкатил к застрявшему «Уралу». Тут же трактор развернулся, и Виталька с трактористом, молоденьким белобрысым парнишкой, стали растягивать между машинами стальной петлястый трос.

Горчаков, Лаптев, Парамон сгрудились неподалеку от машин на сухом пятачке и глядели. Вот тракторист и шофер вспрыгнули всяк в свою кабину, моторы взревели, трос распрямился, натянулся, задрожал как струна, огромные рубцеватые колеса трактора провернулись на месте раз, другой, потом задымились от трения о землю, а безжизненная громада груженого «Урала» так и не стронулась с места, только дергалась и вздрагивала. И так, и эдак пробовал тракторист сдвинуть машину, и чуть вправо брал, и чуть влево — нет, не хватало у трактора мочи!

Тем временем начало уже развиднять, огромный, бескрайний бор пробуждался от сна, заворковала где–то горлинка, застучал дятел, запела–замяукала иволга, уползали куда–то мрак и сырость. На обочине дороги, на увале, догорал костер, и синий дымок столбиком поднимался к вершинам сосен и там начинал таять, сливался с засиневшим уже небом.

У Горчакова наступило какое–то сумеречное состояние. Где он? Что с ним?.. Вырванный из привычной обстановки, не выспавшийся, он все происходящее теперь воспринимал словно через пелену нереальности, фантастичности. Ну а город, квартира, кафедра, когда он о них вспоминал, вообще казались ему реалиями другой какой–то жизни, бывшей давным–давно…

А трактор все никак не мог стронуть машину. Уже затянуло всю пойму едким дымом от работающих на пределе моторов, уже отчаяние подступало. И от отчаяния ли этого, от чего–то другого ли, но пришла Горчакову в голову мысль: «А почему мы все время тащим машину вперед, по ходу?..»

— Может, назад попробовать, а? — робко предложил он шоферу, стоящему на грязной подножке возле кабины.

— А! — только и произнес шофер и безнадежно махнул рукой. У него был вид смертельно уставшего человека.

А вот тракторист к словам Горчакова отнесся иначе. Тотчас отцепил трос и перекинул его на другую сторону застрявшей машины.

И снова трос натягивается, снова на пределе воют оба мотора, снова дрожь металла и клубы едких выхлопных газов. Но что это?.. Махина «Урала» вдруг дернулась, стронулась с места и, выхлестывая из колеи жидкую грязь и елозя из стороны в сторону, покорно поползла вслед за усиленно стрекочущим трактором.

Наконец–то!

Не чуя от радости под собою ног, Горчаков подбежал к остановившемуся возле речки трактору, горячо благодарил тракториста, совал ему мятую трешку, но тот протестующе отмахнулся: «He‑а! Не надо»! — быстро отцепил трос, поспешно вспрыгнул в кабину, тряхнул на прощанье своим белесым чубом, дал газ и укатил.

Парамон уже сидел в кабине машины, Виталька и Лаптев карабкались в кузов; махнул вслед за ними и Горчаков. Ну, теперь дуй не стой в Игнахину заимку, домой, к своим заждавшимся семьям!

Три недели спустя после «великого сидения» в пойме Лебедихи, в пятницу, после работы, у дверей горчаковской квартиры позвонил Лаптев, по–походному одетый, с пластиковой каской на голове. Горчаков ждал его; рюкзак, набитый продуктами, инструментом и гвоздями, горой возвышался в прихожей. Лаптев направлялся в Игнахину заимку на выходные дни, у Горчакова же с понедельника начинался двухмесячный преподавательский отпуск.

Спустились вниз, где у подъезда стоял лаптевский мотоцикл. На первый взгляд мотоцикл не внушал к себе никакого доверия: очевидно, Лаптев собрал его из частей, некогда принадлежавших разнородным машинам, да и сами эти части подлатаны, приварены друг к другу электросваркой либо приклепаны заклепками; некоторые провода, рукоятки и трубочки и вовсе держались на изоленте или были прикручены медной проволокой.

К мотоциклу была прицеплена тележка на резиновом ходу, сваренная из уголков и стальных трубок; на этом–то прицепе и стояли ржавые бидоны, найденные Лаптевым на городской свалке и наполненные цементом. Туда же, на тележку, приторочили рюкзак, ведро с помидорной рассадой, ящик с гвоздями и кое–какие плотницкие инструменты.

Римма, помогавшая при сборах и особо пекшаяся о рассаде, с сомнением качала головой и показывала Горчакову на мотоцикл испуганными глазами, мол, не представляю, как вы поедете на таком драндулете! Боюсь вас отпускать…

Анютка же все порывалась поехать с ними и едва не плакала, когда ее отговаривали.

Но вот оба путешественника уселись на постреливающий мотоцикл, Горчаков по примеру Лаптева нахлобучил на голову яйцевидную пластиковую каску, застегнул ремешок под подбородком. Мотоцикл взревел, окутался облаком синего газа и тронулся с места. Горчаков помахал домочадцам рукой, не поминайте, мол, лихом; в глазах у Риммы так и застыли страх и сомнение.

Посмеиваясь про себя над мотоциклом, Горчаков сидел в люльке и был уверен в том, что они даже за город не смогут выбраться. Либо развалится этот драндулет, либо их задержит первый встречный «гаишник» — что за странное транспортное средство движется по улицам города? Либо колымага–прицеп сломается, и все эти ржавые фляги с грохотом покатятся по асфальту…

Ничего чрезвычайного, однако, не случилось, Лаптев умело вел мотоцикл по улицам, притормаживал у светофоров, отставлял руку в кожаной перчатке в сторону, показывая водителям и пешеходам, куда он намерен сворачивать; уродливая тележка с нагроможденными на ней грузами мягко, послушно катилась вслед за мотоциклом.

А когда миновали городскую черту, вырвались из транспортной толчеи и покатили по прямому тракту, пролегающему через зеленые поля, то Горчаков мало–помалу стал успокаиваться, расслабляться. Боязнь неминуемой, казалось, аварии проходила, и он теперь уже без усмешки посматривал на Лаптева — какой он все же здоровяк! Сколь спокойно и деловито в эти минуты его бородатое лицо! Как уверенно сидит он в седле и как твердо лежат его руки на рукоятках руля!

И еще Горчаков убеждался в том, что езда на мотоцикле имеет свои прелести, недоступные ни едущим в машине, ни томящимся в поезде пассажирам. Тут ты весь на воздухе, — думал он, поглядывая по сторонам, ты не отделен от окружающей природы стеклами. Не через стекло, а непосредственно смотришь на поля, на рощи, цветы и травы, и в ноздри твои бьют их запахи. Тут тебя овевает то влажный воздух с лугов, то жаркое дыхание хлебного поля, тут встречный ветер ощутимо давит на твое лицо, приятно холодит его. И не исключено, что какой–нибудь летящий жучок может удариться о тебя, точно камешек, выпущенный из пращи, даже щелкнуть тебя в лоб. Словом, ты открыт, доступен ветру, запахам, ты ближе к земле, к траве, к птицам и цветам, не отгорожен от них железом и стеклом.

Так что когда из обогнавшей их легковой машины насмешливо глянула на них миловидная девушка — что это, мол, за мотопоезд такой! — Горчаков даже голову вздернул: нечего насмешничать, наоборот, это мы над вами можем посмеяться, пожалеть вас, запертых в духоте кабины!

…В районном центре была паромная переправа, и Горчаков, ни разу в жизни не видавший такого огромного самоходного парома, во все глаза глядел, как тяжелогруженые КРАЗы, МАЗы и КАМАЗы осторожно вкатываются с причала на палубу парома, как под их пружинными колесами проседают и покачиваются дебаркадер и сама посудина парома.