На другой день на стройку прибежал сильно чем–то взбудораженный, небритый, в просолевшей шляпе, Виталька и сказал, что деревню грозят снести.

— Как это — снести? — чуть не в голос переспросили Горчаков с Лаптевым.

— Да вот так, — сплюнул Виталька, присаживаясь на бревна и доставая сигареты. — Подгонят бульдозеры, и пошла пахота!

Как выяснилось, к магазину, где стояла, как обычно, очередь ожидающих машину–хлебовозку, подкатил на «УАЗике» председатель сельсовета и предупредил, что на территории деревни по решению якобы облисполкома будут строиться базы отдыха различных предприятий. А посему–де всем дачникам надлежит выселиться из своих домов, а если они до такого–то числа не выселятся, то их будут выселять в принудительном порядке, а дачи сносить. «Вы незаконно захватили землю, — сказал председатель. — Земля — государственная…» — «А мы что, иностранцы? — крикнули ему из толпы. — Мы — тоже государство!» И другое кричали ошарашенные заимчане, возмущались — что, пустырей вдоль берега нет? Обязательно ставить базу отдыха здесь, вместо деревни? А председатель якобы заявил: «Мое дело предупредить вас. Не исполните — пеняйте на себя!» — И укатил.

— Вся деревня бурлит — что делать? — сказал Виталька, сдвинув шляпу на затылок и снова сердито сплевывая.

Оба, и Лаптев и Горчаков, ошеломленно молчали. Горчаков с трудом уяснял, что к чему. Оказывается, вдобавок ко всему, он еще и поселился–то здесь незаконно! Самовольно захватил, выходит, государственную землю. И его «выселят в принудительном порядке», а дом снесут. Вот этот его домик снесут!.. Да что за напасти такие? Что за мучения одно за другим? За какие такие грехи?..

— Да ну уж… снесут! — вымолвил наконец Лаптев. — Как это — снесут? Шутка сказать — больше сотни дворов…

— А что ты сделаешь? — нещадно затягиваясь табачным дымом и уставившись в землю, напряженно спросил Виталька. — Они предупредили. Запросто снесут. Подгонят бульдозер, пихнут твою избушку и вместе с пылью и мусором — в сторонку! Я сам, собственными глазами видел, как вот так же срыли целый поселок дачников на речке Каменке.

— Так то дачников! — зацепился за слово Лаптев. — А тут мы не одни. Местных, коренных жителей, куда прикажешь девать?

— Хм… местных! — махнул рукой Виталька. — Местных перевезут вон в Кузьминку. А ты кати на все четыре стороны. Хочешь — иди жалуйся.

— Политика сейчас другая, — нахмурив брови, сказал Лаптев. — Политика такая, что ни один клочок земли не должен пустовать, он должен рожать. Но беда, видно, в том, что политика–то новая, а закон о земле остался старый. У нас с вами даже никакой юридически узаконенной организации нет, мы — никто. Ни дачный кооператив, ни садоводческий. Даже неперспективной деревней Игнахину заимку не назовешь. Неперспективная деревня, спасенная от гибели горожанами, — вот что такое наша деревня. Но такая форма поселений ни в каких официальных бумагах значится. Стало быть, нас и в самом деле нет в природе, — мы призраки… — Лаптев саркастически усмехнулся.

«Мы — призраки!.. — отозвалось у Горчакова в висках. И в какой–то странной, даже нелепой, связи с этим вдруг вспомнилась прибаутка из Анюткиных книжек: «Сбил, сколотил — вот колесо! Сел да поехал — ах, хорошо! Оглянулся назад — одни спицы лежат…“»

— Вот и я о том же, — сердито говорил между тем Виталька. — Мы вне закона. Стало быть, нас снесут, место разровняют, будто и не было ничего.

«Мы вне закона… снесут… — отдавалось у Горчакова в голове. — Оглянулся назад — одни спицы лежат…»

— Говорить–то об этом и раньше поговаривали, — вспомнил Лаптев. — Но чтобы столь категорично… такого еще не бывало.

— Вот именно! — Виталька раздавил окурок каблуком своего обсохшего грязью и навозом сапога, выругался и пошел, как он сказал, резать поросенка: не отменять же свадьбу, в самом деле!..

— И все–таки, — медленно и тихо заговорил Лаптев после долгого тягостного молчания, — все–таки я не верю в то, что снесут. Слишком это невероятно, чтоб такую деревню взяли и перепахали. Ну, отказывается мой разум поверить в такое!.. Люди, конечно, разные здесь у нас, очень разные. Есть и жулики, и фермеры, и браконьеры, и хапуги. Да и сами мы не безгрешны («Это он про меня», — мелькнуло у Горчакова). Но большинство–то, большинство — кто? Инвалиды войны, пенсионеры, люди, всю жизнь работавшие, причем в какое время работавшие! Да они и сейчас без дела не сидят, ковыряются вон в земле, семью продуктами поддерживают, внучат около себя оздоровляют, к труду их приучают. Некоторые лет пятнадцать уже обрабатывают здесь землю! И вот их — снести! Кого снести! Работящих, честных? Нет, я отказываюсь верить!

Лаптев говорил все увереннее, все более горячо, будто уже не только самому себе и Горчакову, а кому–то из тех, кто волен казнить или миловать. И слова его ложились на душу совершенно потерявшегося, почти раздавленного Горчакова, словно бальзам. Особенно взбодрило Горчакова слово «генерал», ему почему–то очень хотелось верить, что если среди заимчан есть даже генерал, то не уж, действительно, плохи дела…

— Столько труда вложено! — продолжал убеждать кого–то Лаптев. — Столько пота на этой земле пролито, и вот — заровнять! Такую деревню стереть с лица земли!.. Нет, это явная дурость! Не дадим! Найдем на местных начальников управу! В обком пойдем, в Москву напишем. В конце концов мы тоже кое–что значим, тоже ордена имеем, их, наверное, зря не дают!

Горчаков жадно слушал Лаптева и чувствовал, как понемногу выплывает, поднимается из состояния безысходной тоски; он уже почти верил в силу и возможности Лаптева, а весть, принесенная Виталькой, начинала казаться нелепой, кошмарной выдумкой, продуктом чьего–то больного воображения.

— К чертовой матери! — решительно поднялся на ноги Лаптев. — Давай настилать пол!

— Семь бед — один ответ, — махнул рукой и Горчаков.

И приятели с удвоенной энергией, почти с остервенением, принялись ворочать половицы, подгонять их друг к другу, прижимать железными скобами и клиньями. Лаптев с какой–то молодецкой удалью хлестал обухом топора по деревянному клину, а Горчаков, вновь загораясь угаснувшим было энтузиазмом, дубасил молотком по шляпкам больших гвоздей, пришивая половицы к толстым брусьям–лагам.

Нечто похожее, очевидно, происходило и по всей деревне, потому как стихнувший было стукоток топоров и молотков мало–помалу возобновился с прежней силою. Переполошенные, переволновавшиеся заимчане приходили, видимо, к такому же решению: «Не дадим!» — и с еще большей энергией принимались за свои дела.

Свадьбу своих детей Хребтовы и Кузовковы справляли на просторном подворье Парамона; столы были вынесены в ограду, поставлены в ряд на траву–мураву, как на некий зеленый ворсистый ковер. А чтобы солнышко не припекало, не лезло бы гостям в глаза, над оградой с южной стороны был натянут громадный брезентовый полог (где–то сват Виталька расстарался).

Гостей набралось полна ограда, столы ломились от туесков с брагой и от закуски — уж тут обе семьи размахнулись вовсю: и в район, и в город было съезжено не раз, да и своими домашними запасами солений и варений, копчений и мочений и те и другие тряхнули как следует. Струился пар над нежным разомлевшим мясом, лоснились от жира целиком запеченные куры и утки, пламенела моченая брусника, волнами катились над застольем запахи малосольных огурцов, груздей, блинов.

Невеста, юная Марина, с легким румянцем на щеках, в воздушном белом платье, была прелестна; жених Юра, в новехонькой черной паре, чувствовал себя стесненным, новые лакированные ботинки явно жали ему, галстук душил, и Юра то и дело подергивал шеей, точно молодой жеребец, который хочет избавиться от хомута. Смущенный, оглушенный многолюдством и всеобщим вниманием, Юра пощипывал светлые пушистые усики над сочными розовыми губами.

Выпившие по первой и второй гости — в основном многочисленные родственники, коренные и городские заимчане — довольно скоро утратили первоначальную чинность и развязали языки; бесперечь кричали: «Горько!» — и склоняли к выпивке жениха и невесту.