С минуту оба молчали.

— Слушай, студент, — заговорил мастер осипшим и усталым голосом. — Как тебя, кстати, зовут?.. Я все — «студент» да «студент»…

— Андреем. Андрей Скворцов.

— Пойдем–ка мы, Андрей, по домам. Гори оно синим огнем! — И мастер грузно, как пьяный, поднялся с табуретки. — Завтра закажем в литейке новую плицу…

Возвращаясь к себе в общежитие, Андрюха шагал по пустынным призрачным улицам, шагал тяжело, будто не ноги переставлял, а тумбы; ступал по земному шару, ссутулившись и опустив голову.

«Вот задача, — думал Андрюха, — вот дело, которому можно посвятить свою жизнь!.. Вступить со штурмовщиной в схватку, с этим чудовищем, с этой… чумой, и сокрушить ее — это, пожалуй, не меньше, чем подвиг…»

Парни были все дома, собирались ложиться спать.

— Ну как, Андрюха, дела? — спросил смуглый Игнат, закутываясь в белую простыню. — Запустили машину?

— Авария… — хрипло сказал Андрюха, стягивая насквозь промаслившиеся драные техасы и куртку. — Плицу с ротора сорвало, и — вдребезги… Полторы тысячи оборотов…

Гришка Самусенко присвистнул, и в комнате с минуту стояло молчание.

— А если бы по черепу? — спросил Владька со своей кровати.

— Могло и по черепу, — сказал Андрюха, и рухнул в свою кровать, и мгновенно заснул, как провалился.

И Земля, совершая свой путь, покачнулась на гравитационных рессорах; великая Равнина от Ледовитого океана до снежных пиков Алтая была залита лунным светом. Спала, поблескивая, величавая Обь, спал миллионный город, раскинувшись по берегам ее, головой к Алтаю, ногами к Васюганским урманам. Легкой дюралевой стрелой плыл над великой Равниной трансконтинентальный лайнер Токио — Лондон. Изящные японцы спали в удобных креслах. А те, что бодрствовали, оцепенело молчали, пораженные видом громадных пространств в белом лунном мерцании.

1973 г.

Занятия в учебных мастерских подходили к концу, студенты один за другим выключали станки и сдавали готовую продукцию учебному мастеру. Сидя за своим столиком, Климов принимал у ребят работу, выставлял в журнал оценки.

Отсюда, с невысокого помоста, где располагался стол, хорошо был виден весь длинный зал, и Климов смотрел, как практиканты, сдавшие изделия, прибирают инструмент, щетками сметают со станков стружку, смазывают плоскости станин из длинноносых масленок, вешают в шкаф черные рабочие халаты, моют руки над белой раковиной и, попрощавшись, уходят.

Вот и миловидная толстушка Андреева, благодарная за тройку, которую Климов в конце концов поставил ей за неуклюжие, кое–как выточенные болты, одарила мастера счастливой улыбкой: «До свидания, Валерий Степанович!» — и чуть не вприпрыжку побежала в раздевалку.

В мастерской становилось тише, просторнее; прибранные, протертые и смазанные станки поблескивали приятной для глаз салатной краской, посвечивали отполированными рукоятками и маховичками; остывая, станки источали запах нагретого машинного масла и натруженного железа.

И только в самом дальнем углу все еще гудел один станочек, там эта непонятная девчонка Зима что–то дотачивала, сосредоточенно и отрешенно. Видно было, что у нее не получается, она то и дело замеряла деталь штангенциркулем, потом снова принималась точить, сердитая, хмурая.

«И ведь не подойдет, не спросит…» — подумал Климов и усмехнулся. Странные у них с этой Зимой складываются отношения, с самого первого дня — странные…

Познакомив студентов тогда, в первый день занятий, с правилами техники безопасности, Климов позвал всех к своему столу, открыл чистенький, только что начатый журнал и стал записывать: Петров, Андреева, Стукалин.

— Как, как? — переспросил он, когда сбоку негромкий голос произнес слово «зима».

— Зима, — повторила девушка, и в тоне ее послышалось неудовольствие, мол, что же тут непонятно? Я же четко назвала свою фамилию. И добавила: — Пэ, Эн.

— Пэ, Эн… — повторил Климов, записывая инициалы. — Полина, значит?

— Николаевна, — подтвердила девушка.

— Зима Полина Николаевна, — Климов улыбнулся и крутнул головой: каких только фамилий не бывает! — А в прошлом году в одной из групп у меня был парень Шурабура…

Все рассмеялись, а Зима лишь хмыкнула, мол, ничего смешного и в этой фамилии не нахожу.

«Из серьезных, — подумал Климов о Зиме, — из обидчивых…»

Покончив со списком, стал рассказывать группе об устройстве токарно–винторезного станка, называл его части, показывал рукоятки, приводные ремни, шестеренки, говорил, что на таком станке можно выточить практически любую деталь для любой машины.

— Опытный токарь–универсал, — не без гордости в голосе говорил Климов, — выточит вам все, что хотите, шахматные фигурки, например, запросто выточит…

— И «коня»? — негромко удивилась Зима, стоявшая среди студентов, которые, окружив станок, внимательно слушали рассказ учебного мастера.

— «Коня»?.. — на секунду запнулся Климов. Но, будучи уверенным в неограниченных возможностях токарного станка, решительно ответил: — Да, сделает и «коня». Токарный станок, повторяю, удивительная машина. И есть такие мастера, что диву даешься. Поистине творят чудеса!

И только после занятий, у себя дома Климов понял, сколь рискованный пример привел он с шахматными фигурками. Упустил из виду, что среди круглых шахматных фигурок есть одна не круглая, а плоская — этот самый «конь». Часа два, считай, вынув из шахматной доски–коробки «коня», бился над тем, как же в самом деле на токарном станке обработать плоскую головку, как вырезать уши и канавки, обозначающие конскую гриву… «Можно! — пришел он в конце концов к выводу. — Можно и головку сделать. Но столько понадобится дополнительных устройств, столько мороки, что проще вручную вырезать. — И сказал себе: — Сто раз подумай, прежде чем что–либо говорить студентам. Сто раз!» — А о Зиме подумал, что девчонка, конечно, «колючая», но голова у нее, ничего не скажешь, на месте…

Однако самым серьезным образом «зацепила» его Зима сегодня… Климов, как всегда, объяснил, что и как надо делать, дал команду включать станки. Ребята разошлись по своим рабочим местам, станки заработали, мастерская наполнилась гулом. Климов неторопливо прохаживался между рядами станков, готовый в любую минуту помочь кому–нибудь из практикантов отключить коробку скоростей, поставить нужную подачу или глубину резания.

— Не бойтесь! — твердым и спокойным голосом внушал он толстушке Андреевой, появляясь у нее за спиной в тот самый момент, когда Андреева испуганно отпрянула от суппорта, поползшего не в ту сторону. — Станок должен слушаться вас, он — машина. Вы же — человек, повелитель, вы прекрасно знаете, как станок устроен, что у него внутри. А ну, смелее беритесь за рукоятки. Включайте. Не дрожите, как осиновый лист. Так. Пошло дело!.. Теперь гоните резец к заготовке. Смелее!

И убедившись, что Андреева успокоилась, обрела способность соображать, Климов вновь отправился вдоль гудящего зала. В такие минуты он чувствовал свою силу, чувствовал, что ладно скроен, проворен и ловок, что все шестнадцать машин и шестнадцать человек как бы подключены к нему, послушны ему, подвластны. Его напряженное ухо улавливало оттенки гула моторов, глаза одновременно видели и весь зал в целом, и то, как растерялся, покраснел вон тот вихрастый парень, как его бросило в жар: забыл, за какую из рукояток хвататься…

— За эту, — мимоходом подсказывал Климов вихрастому.

— Немедленно застегните халат! — строго приказывал девчонке по соседству. — Закрутит полу на ходовой валик — кто будет вас от станка отдирать?..

— Зачем большую глубину резания поставили? Сгорит резец! — сердился Климов в одном месте. — Вот так, — одобрял в другом.

Тут нужен глаз да глаз, особенно вначале, когда практиканты словно птенчики неоперившиеся. Тут без чепэ не обойдешься, они почти неизбежны, эти маленькие чепэ. И он журил, строжился, сердито выговаривал студентам, пряча от них добродушную усмешку — ничего, ничего, мол, со временем вы у меня так ли еще токарить будете!.. Ему нравилось возиться с ними, нравилось, когда работают все станки и мастерская наполняется мощным гулом; нравилось волнение, румянцем проступающее на щеках у парней и девчат.