— Какая уж есть, — все так же, не поднимая глаз, ответила Зима и рывком включила механическую подачу.

Постоял Климов, потоптался, демонстративно пожал плечами, мол, была бы честь предложена… И пошел прочь. «Ну и девица… Не приведи господи!..»

Решил сходить наверх к Потапычу.

Учебный мастер по слесарному делу, толстый, добродушный старикан, уже прибрал инструменты, в мастерской на всех верстаках был полный порядок, и теперь Потапыч с трудом стягивал тесный халат со своих могучих плеч.

— А‑а, Степаныч, — сказал он, увидев Климова. — Заходи. Квасу хошь?

Уселись возле стола, на котором лежал точно такой же, как у Климова, журнал с фамилиями студентов и оценками, возвышалась горка поблескивающих штангенциркулей. Потапыч достал из белого шкафчика с красным крестом на дверце два стакана. Покрякивая и похваливая ядреный квасок, рассказывал, как Колька Баев из столярного цеха опять учудил со сторожем. Дождавшись, когда старичишка заснул на своем посту, Колька мигом выстрогал секиру и вложил сторожу в руки. Тот — ни гугу, сопит себе в обе дырки. Тогда Колька–варнак подвесил ему бороду из пакли, а на голову надел ведерко из–под столярного клея. Вся компания мастеров, рассказывал Потапыч, так и полегла, так все и схватились за животики, когда увидели: сидит «стрелец» на посту, в руках огромная секира, на голове шлем, бородища до колен, а рядом, на полу, пустая бутылка из–под чего–то… Климов прекрасно знал и Кольку–столяра, и двух мрачноватого вида кузнецов, и сварщика с его прожженными брезентовыми штанами. Все они были учебными мастерами в полном смысле слова, народ башковитый, золотые руки. Но и почудить они тоже были мастера… Климов уважал их, со всеми был на ты, однако Потапыч — особое дело, с Потапычем они жили, что называется, душа в душу.

— Как же, помню, помню Зиму, — сказал Потапыч, когда Климов сообщил, что у него внизу тоже все закончили, и только Зима еще возится. — Помню я Зиму. — Потапыч задумался на минуту и одобрительно прогудел: — Насты–ырная… Другой, покамест опилит вон молоток, раз двадцать подбежит покажет — не готово ли? А эта — нет. Эта уяснит, что от нее требуется, и пока не добьется, не подойдет… — Потапыч снова помолчал, а потом вдруг оживился: — А, слышь, девка какая! — Он весь подался вперед, к Климову, и продолжал почему–то вполголоса, хотя в мастерских кроме них никого не было: — Тугая, знаешь, с виду… Ну, как спелая виноградина!.. — Широкое, с носом–картофелиной, щербатое лицо Потапыча налилось стыдливой краснотой, глаза молодо заблестели, в тоне было восхищение и вместе с тем сожаление о своих пятидесяти с большим гаком.

Климов слушал разомлевшего от доброты и от разговора на сладкую тему Потапыча и ловил себя на том, что слова старого греховодника каким–то образом остро его, Климова, заинтересовали. Он только сейчас впервые подумал о Зиме как о девушке, подумал и тотчас же почувствовал, что Потапыч, пожалуй, прав. Занятый спорами да словесными препирательствами с нею, Климов, может быть, и замечал, да не осознавал, что девчонка–то и впрямь хороша. А вот сейчас, слушая Потапыча и ощущая, как жар подступил к щекам, понял: прав Потапыч насчет «виноградины»…

«А как она руку–то отдернула, — вспомнилось ему, — когда помог отключить станок!.. Будто обожглась…»

Конечно, его, Климова, возмутило тогда ее заявление о сломанном резце, о том, что свое дело не обязательно любить. Но, может быть, его «зацепило», вывело из равновесия еще и то, что эта строптивая «формалистка» такая хорошенькая?..

Так или иначе, но когда Климов, попрощавшись с Потапычем и спустившись к себе вниз, снова подошел к Зиме и сказал, что пора заканчивать работу, то сказал он это уже совершенно иным, нежели раньше, голосом, даже как бы с робостью.

Зима, видимо тотчас уловив в тоне мастера перемену, несколько удивленно посмотрела на него и тоже не обычным своим задиристым, а каким–то потеплевшим тоном пожаловалась:

— Они у меня немного не дотягивают до одной десятой, понимаете? А начну снимать излишек — перескакиваю за эту десятую, и получается брак. — Щеки у нее были розовые, и вся она была разгоряченная работой.

Климов взял один из болтов, что лежали на тумбочке, и «закусил» его губками штангенциркуля.

— Вот это все ваше упрямство! — мягко, но наставительно сказал он. — Болты у вас давно готовы. И если бы вы подошли и спросили, я бы объяснил, что вы неправильно поняли, что такое поле допуска. Идите сюда… — Он подвел ее к доске, что висела возле его, мастерского, столика, и набросал мелом поле допуска. Пояснил, что это такое и добавил: — А вы хотели получить точно восемь минус одна десятая. Это же невозможно. Станок ваш умница, он выдавал детали по середине поля допуска, а вы хотели заставить его работать по краю. Зачем? — Климов не удержался, упрекнул Зиму за ненужное упрямство, за высокомерные заявления: «Я сама…», «Какая уж есть…» — и так далее.

— Нельзя же быть такой букой, — говорил Климов, видя, что Зима потупилась и внимательно слушает его. — Все тут люди, и все готовы помочь вам. Не отгораживайтесь от людей, они в большинстве хорошие, они к вам с открытым сердцем… — Тут Климов, конечно, увлекся своим наставничеством и вроде бы даже догадывался об этом, однако вид потупившейся, покорно слушавшей Зимы побуждал его к новым и новым поучениям. — И неверно вы утверждаете, что дело свое необязательно любить, можно, мол, просто отбывать повинность. Дело все–таки надо любить, с душой его делать, только тогда вы будете жить, именно жить, а не коптить небо…

— Знаете что… — тихо заговорила Зима. — Не агитируйте меня. Бесполезно. У меня такие убеждения. Почему вы не допускаете мысли, что у людей могут быть другие, отличные от ваших, убеждения? — повернулась и поила к своему станку.

Уяснив, что Зима не хочет продолжать разговор вообще, Климов оскорбился, а вспомнив ее прежние дерзости и свое сверхтерпеливое, как он считал, к ним отношение, он рассердился ужасно. И складывая в шкафчик инструмент, пряча в стол журнал, в котором только что вывел против фамилии Зима жирную пятерку, снимая халат и краем глаза наблюдая, как Зима прибирает станок и моет руки, Климов все злился — чего он возится с этой девчонкой! Чего он не поставит ее на место! Что она из себя воображает! У нее, видите ли, такие убеждения!.. И говорить даже не захотела! А он–то, он–то с ней еще по–хорошему! По–человечески!.. Выходит, зря!..

«А вообще… ну ее к черту, Зиму эту! Чтоб о ней еще думать! — сердился Климов, надевая пальто и нахлобучивая шапку. — Ну ее к дьяволу!..»

Из мастерских тем не менее вышли вместе.

Да, из мастерских Климов и Зима вышли вместе, готовые спорить, готовые наговорить друг другу колкостей, которые так и просились на язык. Во всяком случае Климов был настроен воинственно и почему–то был уверен, что и у Зимы такое же настроение.

Но когда за спиной у них сторож с лязгом задвинул дверную задвижку и под ногами запохрустывал звонкий морозный снежок, когда Климов вдохнул в себя чистый холодный воздух и увидел над черной громадой институтского здания ясное небо с четкими крупными звездами, то почему–то решил попридержать язык. И правильно сделал. Потому что в следующую же минуту выяснилось, что Зима совсем не склонна, как он предполагал, к «войне».

— Какие звезды… — тихонько сказала она, слегка запрокинув голову в белой пушистой шапочке.

— Да, действительно, звезды… — пробормотал в ответ Климов.

И дальше они шли молча. Прошли под высокой и темной аркой главного учебного корпуса, пересекли наискосок институтский двор и неторопливо направились вдоль пустынной ночной улицы.

— А вы знаете стихи Исикавы Такубоку? — вдруг спросила Зима, снова поднимая глаза на темное небо с крупными звездами.

Знал ли Климов стихи Исикавы Такубоку?

Знал ли он вообще какие–нибудь стихи?.. Конечно, помнилось кое–что со школы: заставляли ведь заучивать. Но вообще–то стихи и в детстве и особенно сейчас интересовали Климова мало. Отец его всю жизнь был шофером, и Климова еще со школьных лет занимал вопрос: как же делается, как получается эта сложная машина — автомобиль? Ведь сотни, сотни самых разных частей в автомобиле! — как они изготавливаются? Каким образом одна к другой подгоняются, собираются, а будучи собранные вместе, оживают, двигаются и двигаются в полном согласии? Эти вопросы занимали Климова больше всяких стихов. И не только автомобиль и его детали… Климов вообще любил смотреть, как отец или кто другой работает, как из ничего получается нечто. Он мог часами наблюдать, как, например, строители кирпич по кирпичу возводят стену. Или как из куска дерева у столяра получается четырехгранный брус, а из болванки на станке вытачивается чистая, поблескивающая деталь. Да вот даже пустяк — мужик во дворе сгребает лопатой кучу снега, и получается горка для ребятни. Даже это завораживало, захватывало Климова. «Как это делается?» — вот что всегда будоражило ему кровь. При этой мысли он забывал об окружающем, рот у него приоткрывался, а на лице, в руках, в ногах, во всем теле начинались некие микродвижения, какие наблюдаются у спортивного болельщика, когда тот сопереживает с любимым спортсменом. Технология, техпроцессы — вот что самое интересное в жизни, решил Климов, еще будучи пацаном, школьником. Его и в литературе–то больше всего интересовали «рабочие» описания, то есть все то же — «как это делается». В «Одиссее» его больше всего, помнится, поразило описание расправы над одноглазым циклопом. Сцена, в которой хитроумный Одиссей с товарищами, решив ослепить захмелевшего циклопа, заострили мечами бревно, обуглили острый конец на огне, а затем воткнули бревно тлеющим концом в глаз дремлющего великана да при этом еще и повернули бревно, как бы выкручивая чудовищу глаз…