Андрюха положил свой пропуск на полочку, и тотчас же Наташкина рука потянулась за ним.
Руки у Наташки узкие и нежные — это Андрюха отметил еще в первый свой день в цехе. И все думал — что за девчонка там сидит, в этом «скворечнике»? А когда на следующее утро те же руки взяли его пропуск, Андрюха громко сказал: «Доброе утро». В окошечке появилось удивленное девичье лицо; волосы короткие, рыжеватые, с челочкой; глаза большие, карие. Быстро взглянув в развернутый пропуск, а потом на Андрюху, девушка сказала:
— A‑а, вы к нам на практику?
— На практику, — подтвердил Андрюха.
Наташка похлопала глазами, еще раз глянула на него и спросила:
— И надолго?..
— На два месяца, — слегка поклонившись, сказал Андрюха.
— Я спрашиваю потому, — начала почему–то оправдываться Наташка, — что… вас тут надо занести в ведомость, в табель, — она кивнула куда–то в сторону.
— Только и всего? — нарочито разочарованным голосом сказал Андрюха.
Наташка в ответ лишь хмыкнула — ишь, мол, какой!..
Больше им поговорить не пришлось, поскольку один за другим подходили рабочие, и вся полочка перед окошком была уже завалена синими и коричневыми пропусками.
Помахав на прощание рукой, Андрюха отправился тогда разыскивать свой участок. Шел и придумывал продолжение разговора: «Девушка, а как вас зовут?», «А знаете, сегодня в «Маяковском«… Вы еще не смотрели?», «А хотите?.. Да вы не подумайте чего… Я ведь без всякой задней мысли…», «Ну вот и отлично. Значит, в девять у входа?..»
— Доброе утро, — сказал Андрюха и в этот раз, как только Наташкина рука протянулась за пропуском.
— Здравствуй, Андрей, — Наташка высунулась из окошечка. — Мне с тобой поговорить надо. Зайди.
Как и подобает деловому человеку, Андрюха ответил:
— Только сначала загляну на участок…
— Хорошо, — кивнула Наташка.
Сборочный цех настолько огромен, что это и не помещение даже, а, скорее, целая улица, застекленная сверху. Сначала эта огромность угнетала Андрюху, он терялся от множества незнакомых устройств, машин и сооружений. Но постепенно освоился, и теперь ему нравилось, шагая по цеху, охватывать взглядом сразу все его пространство с множеством участков, собираемых машин, с конторками мастеров, с испытательными стендами, заточными и сверлильными станками. Он уже знал: вот это строение из некрашеных железных листов — инструментальная кладовая, где можно получить любой слесарный инструмент; за этой стенкой стоят станки, на которых можно подправить деталь, если она поступит на сборку с завышенным размером; а в самом конце длинного цеха — покрасочное отделение. Там, за глухими металлическими перегородками, готовые машины красят, потом упаковывают, обшивают пахучими досками и грузят на железнодорожные платформы, которые подаются прямо в цех.
А над всем этим, под самой паутиной потолочных ферм, перекинулись поперек цеха мостовые подъемные краны; их стальные крюки неподвижно висят на тросах над пустынными пока еще участками.
Андрюха прошел на свой участок, что примыкал к цеховой стене с огромными — от пола до потолка — окнами. Участок был залит свежим утренним светом, чуть золотились доски верстаков, огораживающих большую квадратную площадку; синевой отливал пол, вымощенный промаслившимся торцом. На этих невысоких верстаках–топчанах будут собираться узлы машины, сама же она вырастет вот здесь, в центре квадратной площадки. Машина, а точнее — автоматическая установка, по словам мастера, предназначается для больших сталелитейных и чугунолитейных заводов. Она заменит тяжелый труд многих и многих формовщиков; одна такая установка, сказал мастер, в конце прошлого года прошла испытания, хорошо себя показала, и на завод стали поступать заказы.
По чертежам и описаниям Андрюха уже представлял себе установку, она понравилась ему, и уже хотелось собирать ее, хотелось поскорее увидеть, какой она будет на самом деле, не в чертежах и схемах, а в металле. Ему хотелось поскорее начать, однако собирать пока было нечего. Семь дней прошло, а деталей все нет и нет. Шататься по заводу без дела Андрюхе уже порядком надоело, а по всему видно, что и сегодня деталей не подвезли — валяются на верстаках вчерашние, разрозненные…
Слесари из бригады, расположившись вокруг столика, что прилепился на стыке с соседним участком, у стены, стучали костяшками домино. Мастера в конторке не было видно: убежал, поди, ругаться насчет деталей…
Получается, что снова будет тоскливый, долгий день, когда придумываешь, куда бы себя деть. Хорошо еще, что Наташка зачем–то позвала…
К столику, к игрокам в домино Андрюха и подходить не стал, повернулся и пошел назад, к табельной.
«О чем это ей захотелось поговорить? — думал он о Наташке. — Да еще один на один. Иначе зачем же — «зайди“? И так бы могла сказать, в окошко…»
Возле дверей он пригладил волосы, откашлялся и постучал.
Наташка открыла ему железную дверь и впустила к себе. Табельная была маленькая, два шага на два, не больше; у окна стол, на котором какие–то гроссбухи и черный телефон; слева от стола во всю стену фанерный стеллаж для пропусков: каждому пропуску — отдельная клеточка–ячейка. Свет небольшой лампочки заливал всю будочку, делал ее уютной.
Сели вполоборота к столу, почти что колени в колени.
— У меня к тебе вот какое дело, — энергично начала Наташка, машинально водя карандашиком по листу бумаги с каким–то списком и не глядя на Андрюху. — Поскольку ты теперь в нашем цехе, член нашего коллектива, то тебя надо подключать к комсомольской жизни. Кстати, я комсорг цеха. — Она даже не улыбнулась. — Ну так вот. У нас есть и самодеятельность, и секции спортивные — пожалуйста. А скоро будет проводиться заводская спартакиада, соревнования между цехами. Ты как, в принципе, не против?..
— В принципе не против… — улыбнулся Андрюха, ему был забавен Наташкин «комсорговский» тон.
— А что ты умеешь? — все так же деловито спрашивала Наташка, и карандаш ее рисовал на списке кружочки, квадратики, треугольники. — В самодеятельности участвуешь?
— Знаешь, как–то не пробовал, — без особого подъема отвечал Андрюха. Ему не хотелось ударять перед Наташкой в грязь лицом, но что было делать?..
— Неужели никогда не пробовал? — Наташка была откровенно удивлена и разочарована. — Ну а бегать, прыгать, волейбол, плавание?..
— Это — да! — поспешил заверить Андрюха. — Можно по всем видам… — Тут он, конечно, перехватил насчет того, что «по всем видам», и потому торопливо добавил: — Хотя больше всего, честно говоря, мне нравится спелеология…
— А что это такое? — Наташкин карандашик замер на одной точке.
— Это… — Андрюха придал своему голосу оттенок таинственности. — Это, знаешь ли, в пещерах лазить…
— В пещерах? — Наташка подняла глаза.
— Альпинизм — представляешь? — продолжал Андрюха, воспрянув духом и чувствуя, что сейчас самый момент «распустить хвост»…
— Ну, представляю…
— Так вот, спелеология — это похлеще. Это альпинизм в темноте. Под землей, внутри гор.
И, коротко взглядывая в карие Наташкины глаза и радуясь, что разговор так удачно перескочил на спелеологию, Андрюха пояснил, что такое гроты, штольни и «колодцы», что такое сталактиты и сталагмиты, подземные озера и лабиринты. Что лазить иногда приходится и так: допустим, идешь, идешь по гроту, и вдруг он кончается, а под ногами у тебя щель. Узкая темная щель уходит куда–то вниз. Светишь фонариком, а луч не достает, не нащупывает дна, слабеет — такая глубина. Разводишь в стороны локти и колени и повисаешь между стенками щели в распор. А под тобой — черная пустота, провал. Находишь для рук и ног выступы и впадинки на стенках и так — все время в распор — спускаешься. Конечно, если по всем правилам, то должна быть страховочная веревка… — Тут Андрюха жестковато усмехнулся. — Или, представь… такой горизонтальный коридор, штольня, идешь по ней, она все уже, уже, и вот остается только лаз, черная дыра. Куда она ведет? А вдруг там еще никто не был? А вдруг там что–нибудь такое… Лезешь. Сперва на четвереньках, потом ползком, а дыра все теснее, теснее. Уже со всех сторон давит на тебя камень, жмет, дышать трудно. А не раздвинешь: снизу, сверху, слева, справа — камень. Остается одно: продвигаться на выдохе. Что значит «на выдохе»?.. А вот, делаешь выдох и, как червяк, извиваясь, протискиваешься на сантиметр. Стоит втянуть в себя воздух, вдохнуть, как ты уже заклинился, увяз. Ни с места. И опять делаешь выдох поглубже, ребра сжимаются, и… чуть–чуть вперед. А когда забрался уже далеко, устал, вдруг чувствуешь — тупик. Некуда больше. Надо возвращаться. Причем, пятиться задом: развернуться негде. Даже голову не повернуть. И вот пятишься, нащупываешь ногами лаз, одежда задирается на голову, душно, тесно, силенки на исходе…
