И чувствуя, что завладевает вниманием парней и девчат, Климов переходил к сути дела. Ловкими, точными движениями перенастраивал станок, руки играючи разворачивали на нужный угол верхние салазки, смещали корпус задней бабки, закрепляли резец и заготовку. Сам же Климов в это время пояснял смысл своих приемов и тормошил ребят вопросами: «А ну скажите, Ступин, зачем я это делаю?», «Сообразите–ка, Попов, зачем понадобилось валик центровать?..»

И Полине Зиме он задавал такие же вопросы, он вообще ничем не выделял ее среди других; ни единым жестом, ни единым взглядом он не выдаст своего расположения, наоборот, «полным безразличием» он даст ей понять, что между ними все кончено, что она оскорбила, оттолкнула его этим «Сережкой» навсегда. И, не замечая ее совсем, нужно выглядеть как можно более веселым, знающим и умеющим, нужно «блистать холодными снегами, как горная вершина». То есть не то, чтобы он так уж отчетливо все это планировал, нет, просто что–то ему подсказывало — надо именно так себя вести, так поступать… Не просто, скажем, показать, что он, Климов, владеет станком, а показать, что он владеет им блестяще; не просто рассказать о чем–то, а рассказать взволнованно и интересно…

Вот он на глазах у практикантов закончил обработку конической детальки, и теперь нужно отрезать ее от прутка. Он поворачивает суппорт так, чтобы отрезной резец нацелить на заготовку, быстро подгоняет его к заготовке, и узкий, как нож, резец вонзается в металл, уходит вглубь, то и дело выплевывая оттуда коротенькие стружки. И в тот самый момент, когда поблескивающая стальная деталь должна отпасть от заготовки и грохнуться в железное корыто, Климов смело протягивает руку, подхватывает деталь, усмиряет ее в ладонях. Чтоб не обжечься, он перебрасывает изделие из руки в руку, как перебрасывают картофелину, выхваченную из костра, а затем жестом фокусника передает деталь ребятам.

Не каждый даже из опытных токарей может так вот «снять» деталь на скорости семьсот пятьдесят оборотов в минуту — Климов это знал. Студенты же, которых пока один вид воющей, подрагивающей от бешеного вращения детали пугал, вообще глядели на мастера в этот момент как на фокусника — удивленно, зачарованно. В такие минуты он как бы вырастал в их глазах.

Единственным, пожалуй, человеком из всей группы, который оставался абсолютно безучастным и к рассказам мастера, и к его показательным (на грани артистизма) работам, оставалась Полина Зима. Она и слушала и смотрела все с тем же безразличным видом и особого интереса ни к технике, ни к мастеру не проявляла. Это и огорчало Климова и еще более распаляло. Видя, что с «блистанием» ничего не выходит, он, немного поколебавшись, решился вдобавок на такой ход. Надо как можно больше внимания уделять хорошенькой толстушке Андреевой, станок которой расположен как раз напротив рабочего места Полины… И чем чаще Андреева будет улыбаться в ответ на слова и шутки учебного мастера, чем более она будет смущаться, чем ярче будут розоветь ее щеки–булочки, чем восторженнее она будет таращиться на него, — тем быстрее созреет в Полине «обратная реакция». Как только Полина убедится, что он решил дать ей отбой, а возможно и впрямь увлекся этой Андреевой, тут–то (полагал Климов) и проявится эта самая обратная реакция, нежелание терять его, Климова, терять то, что между ними уже завязалось…

Еще Климов надеялся на то, что Лина опять застрянет с деталями допоздна, и волей–неволей им придется покидать мастерские вместе…

Однако этого больше не случалось, Лина наловчилась работать и быстро и хорошо, и Климову ничего не оставалось делать, как бормотать что–нибудь насчет «возросшего мастерства» и выставлять в журнал хорошие отметки. При этом они, Климов и Лина, были, как правило, не одни, возле стола всякий раз кто–нибудь вертелся, так что даже напомнить про обещанную книгу не представлялось удобного случая.

Что мог Климов делать сколько душе угодно, так это украдкой, когда все студенты заняты работой и когда гудят станки, поглядывать со своего столика в сторону Лины; мог он так же изо всех сил «блистать, как холодная вершина», да делать вид, что больше других из группы выделяет Андрееву…

«Эх, если б она еще и работала получше!..» — думал он об Андреевой.

Однако легкомысленная толстушка, вообразив, видимо, что мастер к ней неравнодушен, приносила к его столу такие неуклюжие изделия и столь кокетливо умоляла поставить троечку, что Климов всякий раз только крякал от досады. «Ах ты, кукла глупенькая! — досадовал он на Андрееву. — Эх, ты, «стратег несчастный!“» — горьковато посмеивался над собой.

Словом, ничего пока из его длительной осады не получалось; лицо у Лины было непроницаемо, никаких попыток заговорить с ним или обменяться хотя бы взглядами она не предпринимала.

«Неужели решила, что все кончено? — думал Климов. — Неужели этот Сережка выбран окончательно?.. Или я перегнул палку со своим «блистанием“?»

Вскоре, однако, произошел случай, который поставил все на свои места…

Однажды вечером, когда Климов, намереваясь поработать со своим новым приспособлением, собрался было пойти в мастерские, к нему неожиданно пришла Галя. «Если гора не идет к Магомету…», — сказала она любимую климовскую присказку, когда он открыл ей дверь… И спрашивала с укоризной в голосе, почему давно не звонил, не заболел ли? Жаловалась, что здорово застыла, пока ждала троллейбус, радовалась, что у него так тепло и уютно и что если он еще поставит кофейку, то будет совсем славно…

«Ну вот, кофейку… — уныло думал Климов. — А потом коньячку…» — Но тем не менее помогал гостье раздеваться, грел ее руки в своих, усаживал в кресло поближе к батарее, потом размалывал на ручной мельнице кофейные зерна… В общем, «машина», которую он некогда сам же и создал, теперь несла его, хотел он того или нет. Вот сейчас он сварит кофе, накроет столик, они с Галей усядутся в кресла, и Галя будет восторгаться ароматом кофе и цветом и вкусом коньяка. Климов включит магнитофон и спросит, что бы гостья хотела послушать. Гостья попросит найти на пленке что–нибудь непременно дикое, что–нибудь вроде «Торонто» или «Один во Вселенной». И Климов найдет, и подольет в рюмки, и предложит сигарету. А потом они пойдут танцевать и будут танцевать сначала при включенном свете, затем — при выключенном. И Галя будет прижиматься и спрашивать: «Соскучился, да? Соскучился, да?..»

А когда он, проводив ее, вернется к себе, то придет в ужас от того, что в квартире все вверх дном, а пол и ковер усеяны шелухой от кедровых орешков. И когда только успела? — будет удивляться Климов.

Дело в том, что Галя страсть как любила эти кедровые орешки. Она грызла их везде и всегда: на работе, в трамвае, в кино, во время чтения книги, при разговоре и даже, кажется, в постели… При этом на голове у нее подпрыгивали рыжеватые прядки редких волос, быстрые глаза шныряли по сторонам, на губах белели крошки ореховых ядрышек, а челюсти и язык пребывали в постоянном движении — это она разгрызала, разжевывала или пристраивала во рту очередной орешек… Климову это не нравилось… «Образованная вроде бы женщина, — морщился он, — и такое бескультурье!..» Но в то же самое время он как бы и закрывал глаза на ее пристрастие к орешкам, все мы, мол, не без недостатков, у каждого есть какой–нибудь этакий пунктик…

Однако сегодня, возясь на кухне и слушая громкое щелканье орехов, которое доносилось из комнаты вперемешку с кваканьем магнитофона, Климов чувствовал, как им овладевает нудная, сосущая тоска. Ведь есть у него Лина, она вошла уже в его жизнь, она уже, можно сказать, крепко засела в нем, он постоянно думает о ней, связывает с нею какую–то новую, отличную от прежней, жизнь… а тут вот Галя… И он, вместо того, чтобы сразу и решительно сказать: так, мол, и так, Галя, ты уж меня извини… Вместо этого он плывет по течению. И что самое мерзкое — все будет так, как заведено, как сработает некогда запущенная «машина»… А потом, проводив Галю и прибирая растерзанную кровать, он будет чувствовать себя последней скотиной…