— А вы что… совсем не боитесь? — все такими же расширенными глазами глядя на него, спросила Лина.
— Боюсь… — признался Климов. — Всякое может быть. Подвернется лыжа, влепишься вон в дерево — и черепок вдребезги… Но волков бояться — в лес не ходить. Надо там, наверху, взять себя в руки, заставить себя… И главное — слиться с лыжами. Лыж больше нет, это продолжение твоих ног. Ты ими чувствуешь лыжню, ее изгибы, впадины, горбы. Чувствуешь, как своими подошвами. И тогда все будет в порядке.
Лина слушала его и смотрела на него явно с каким–то новым интересом, и Климов, заметив это, обрадовался, как, мальчишка. Теперь он будет на ее глазах носиться с одного обрыва на другой в каком–то опьянении, будет то взлетать над трамплином, то отчаянно слаломировать между сосен, взметая на виражах облачка легкого снега…
А когда вволю натешился, то подъехал к Лине, которая на дне лога тоже пробовала было кататься с небольшой горки.
— Знаешь, наверное, в чем дело… — прерывисто дыша морозным паром, говорил Климов. — Почему так захватывает полет с горы… Особенно с трамплина… Когда–то мы ведь были птицами. Но забыли вроде об этом, ходим ногами по земле. А в генах–то у нас наверняка осталось что–то. Какое–то воспоминание. И вот когда несешься, оно и просыпается. Отсюда и радость дикая…
Лина в ответ покачала головой и недоверчиво улыбалась…
— А что ты думаешь! — заметив это сомнение, еще больше распалялся Климов. — А возьми купание в море. Почему тело ликует, когда купаешься в теплой водичке? Почему? Да потому что тогда в нас просыпаются рыбы… Мы ведь когда–то были и рыбами… Или почему нас радует зеленая полянка, свежая трава?.. Да потому, что когда–то мы были и травоядными…
— Вас послушать, — все с тою же недоверчивой улыбкой сказала Лина, — так человек сплошное животное…
— А что в том плохого, что мы животные? — задорно спросил Климов. — Что плохого в том, что мы способны ощущать, например, запахи, как животные. Видеть, как они, прислушиваться. Испытывать удовольствие от пищи, от полета, от купания в воде… Что в этом плохого? Наоборот, это здорово. Это хорошо, что мы, высоким слогом говоря, частица великого братства живых существ!..
— Да вы прямо поэт… — рассмеялась Лина. И все же по лицу ее было видно, что согласиться с его «животной концепцией» она не может, что у нее на сей счет иные взгляды. И потом, позже Климов еще не раз отметит: стоит ему заговорить вот так, с позиции «грубого материализма», как у Лины на лице появляется выражение, будто она знает то, чего Климову не понять во веки веков. И всякий раз это будет Климова слегка задевать и озадачивать…
Но это потом, позже. Пока же они продолжали кататься в Заячьем логу, и все было замечательно: и легкий, без ветра, морозец, и хорошее скольжение, и чистый, плотный — хоть пей его стаканами — воздух, и мощные, отсвечивающие бронзой, стволы сосен над обрывом, и голубоватый снег, — это было превосходно.
Поддавшись настойчивым советам Климова, рискнула скатиться с обрыва и Лина. Забралась примерно до середины склона, развернула лыжи, ойкнула и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее понеслась вниз. И там, где склон резко переходит в горизонтальную площадку и как бы выстреливает тобою (Климов это знал по себе), Лина не устояла, дрогнула, ее тотчас же бросило на бок и понесло в клубах снега, переворачивая и кувыркая.
Климов даже глаза зажмурил. А когда открыл их, то убедился, что Лина жива и даже вон смеется. Подскочил к ней, помог подняться.
— Ничего, ничего, — уверял, ставя ее на ноги. — Ты просто молодчина, что решилась. Главное — насмелиться раз. Потом будет не так уже страшно…
— Как у меня кружится голова‑а, — нараспев произнесла Лина, снимая цветастую узкую варежку и вытирая ладонью мокрое лицо. — И как это интересно… — Она отвела со лба густые русые волосы и улыбнулась. Впервые, пожалуй, за все время их знакомства улыбнулась радостно и широко.
— Те, кто этого не испытал, — полжизни теряют! — уверял довольнешенький Климов, подбирая разбросанные Линины лыжи, палки, шапочку…
Потом принялся очищать от снега ее одежду и так старательно обихаживал ее плечи, спину, ноги, что Лина слегка запротестовала.
— По–моему, — говорила она сквозь смех, — ты чересчур усердствуешь…
— Чересчур! — шутливо возмущался Климов, с радостью отмечая это первое с ее стороны «ты». — Ничего не чересчур! Приятно будет, когда холодные струйки потекут по коже?.. Бр‑р! — передернул он плечами, будто эти самые струйки текли у него между лопатками.
Выяснилось, что у одной лыжи надломился–таки носок, и когда пошли обратно через лес, носок отвалился вовсе, и левая лыжа у Лины теперь то и дело зарывалась в снег.
— Так дело не пойдет, — остановился Климов. — Так мы и на другие сутки в город не придем… — Снял свою толстую, домашней вязки рукавицу, присел на корточки возле Лининых лыж и натянул рукавицу на конец сломанной лыжи.
— Ты думаешь — поможет?
— А ты попробуй…
— И правда, лучше стало, — удивилась Лина, более или менее свободно скользя по лыжне.
— Практика! — посмеивался Климов, снова отметив удивленно–заинтересованный взгляд своей спутницы.
А солнце уже пламенело между соснами совсем низко, и лес начал погружаться в сумерки, особенно в ложбинах. На высоких же местах на розоватом от солнца снегу лежали длинные синие тени от сосен, и лыжники скользили поперек этих синих и розовых полос, а большое красное солнце мелькало, катилось справа почти по самой земле.
Скользя вслед за Линой и грея время от времени зябнущую без варежки левую руку под мышкой, Климов нахваливал Лину: не хнычет, не жалуется на усталость, вообще держится молодцом, несмотря на столь долгий путь и сломанную лыжу.
— Так ведь я же как–никак спортсменка, — откликнулась Лина, и по тону ее чувствовалось, что она польщена. — Хожу в гимнастический зал. А там, знаешь, какие нагрузки! Ого!
— Приду как–нибудь посмотрю…
— Нет… — сказала Лина, замедляя ход и оборачиваясь. — Лучше не приходи. Ты думаешь — это так же красиво, как соревнования по телевизору? Нет. По телевизору — это результат. А сами тренировки… ничего красивого. Падаем, срываемся со снарядов, тренер сердится, в зале по том пахнет. Такой стойкий запах, знаешь, никак его не выветрить.
И снова заскользили вперед, и Климов, легко поднимаясь на пригорки и скатываясь вслед за своей спутницей вниз, может быть, в первый раз не любовался предзакатным заснеженным лесом, не рассматривал причудливо занесенные пни и коряги, а смотрел и смотрел на словно бы плывущую впереди девичью фигуру, на ритмичные движения и покачивания. Смотрел, и в нем крепло предчувствие — сегодня что–то должно произойти! Именно сегодня, именно в этот вечер!..
Немного поколебавшись, Лина согласилась зайти к нему. А когда она, уже без ботинок и шапочки, с распущенными волосами, удобно уселась в кресле и взяла со столика свежий «Советский экран», Климов, стараясь быть спокойным, запустил свою, неоднократно ранее обкатанную «машину». Замурлыкала из магнитофона «нездешняя» музыка, с кухни потянуло запахом свежесмолотого кофе «Танзания», из холодильника на стол перекочевали бутерброды, фрукты, конфеты, красивая бутылка сухого вина, — словом, опыта в «таких делах» Климову было не занимать. К тому же Климов не мог не заметить, что гостье явно понравился порядок и уют в квартире, что и музыка, и живые цветы произвели должное впечатление…
«Понравилось бы ей вино…» — от этой мысли у него замирало внутри и потели ладони.
Однако именно в этом «пункте» столь прекрасно запущенная «машина» и дала осечку. Пить вино Лина отказалась наотрез. Нет и нет! И как Климов ни убеждал, что выпить после лыж — самое то, что сухое вино — это же стопроцентный виноградный сок! Это же — тьфу — никаких градусов! — как ни рассказывал о технологии приготовления сухого вина, как ни объяснял, что означает слово «сухое», — гостья была непоколебима. Более того, она будто даже рассердилась, будто ушла в себя, глаза сделались неподвижные, а лицо как бы «захлопнулось», посерьезнело, похолодело.
