Все затягивалось, тянулось слишком долго. Я начинала злиться, психовать. И с этого момента шла для всех главная потеха. Мне она казалась злой, жестокой. И я больше не выдерживала — со слезами валилась на парту.
Судки собирали, осторожно ставили у моих ног. Вокруг воцарялась виноватая тишина.
Постепенно затихала и я. Лежа лицом на руках, пальцами размазывала слезы. И где-то уже посредине урока поднимала голову.
Мне было стыдно, и я отводила глаза.
Даже с Магой избегала встречаться взглядом. В классе ее одну не захватила новая игра. Но я сразу поняла, что напрасно искать у нее сочувствия. Темные ее глаза смотрели на меня откуда-то… из Северного Ледовитого океана. Глухое, замороженное недоумение было в них. И мне делалось еще бесприютней.
К концу дня все забывалось, становилось по местам. Из школы выходили дружной, говорливой стайкой. Свои были рядом девчонки. Я их любила, знала наизусть.
И они, наверное, любили меня…
А назавтра повторялось… Все как-то втянулись в эту игру. Я, как ни странно, тоже. Ну, кинула бы дома злополучные судки! Или вот, чего лучше, можно ведь сказаться больной! Девчонкам совестно станет, что довели меня до болезни…
Слечь хоть завтра: в осеннюю слякоть я простудилась, из носу текло и было больно глотать. Бабушка, приложив губы ко лбу, без градусника определила у меня температуру.
Но я наотрез отказалась болеть.
Каждое утро в сладком каком-то нетерпении бежала в школу. Ждала, и опять все повторялось: дразня, светили мне зеленой эмалью и без конца уплывали кастрюльки, и сначала было весело гоняться за ними, а потом, так одиноко, так жалко себя… И я не выдерживала, в слезах валилась на парту (а ведь обещала себе, что уж сегодня не доставлю им этого удовольствия).
Я стала разговаривать по ночам. Отвешивала зряшные подзатыльники Люське. Дерзила бабушке.
Танька не могла меня понять.
— И чего ты заводишься? Всем весело, а ты в слезы. Ну, скажи по-хорошему: «Хватит, девчонки, надоело, давайте кончать». Мы перестанем.
— Да не могу я сказать, пойми ты! — вскричала я. — Тебя бы в мою шкуру! Вы такие, такие… А мне с вами по-хорошему?! Лучше скажи, за что меня невзлюбили девчонки? Римка их баламутит, да?
— Невзлюби-или! Мнительная ты — ужас! Нормально к тебе относятся, как ко всем. — Танька вдруг сощурилась: — Может, это тебе и не нравится? Выше других себя поставить хочешь?
Я вылупила на нее глаза. Да не было на свете человека несчастнее меня…
— И с Римкой… Сама виновата: не задирайся! — Танька отчего-то делалась все злее. Подбородок ее заострился и прыгал некрасиво. — Думаешь, мне она нравится? Или другим? Да ее просто боятся. И ведут себя тихо. Она сколько к Тахире цеплялась — а та роток на замок!
Тут и я разозлилась. Танька напомнила мне, как неудачно я вступилась за Тахиру, а она и сама умела постоять за себя.
После случая с журналом Римка привязалась к Тахире: «Как успехи у знаменитого мастера кисти? Вай-вай, по цвету лица видно: плохие успехи… Портрет тебе заказать, что ли? Понравлюсь сама себе — на полбуханки отвалю, не пожалею… — И хлоп себя по лбу: — Вай-вай, ахчи, кому доверяешь сделать фамильный портрет? — И загоревала, закатила глаза: — Вай-вай, плакали мои денежки! Художник ненастоящий, непородистый, неученый!»
Стыдно вспомнить, но и я, глядя на Римкино кривлянье, засмеялась — невольно, вслед за остальными. А Тахира чирк по нашим лицам своими угольками. И тоже улыбнулась, как она умеет, с непроницаемой восточной вежливостью. Вроде и не поняла Римкиных издевок. Притушила угольки ресницами, молчит, только ямочками на щеках играет — есть-нет, есть-нет.
И так мне захотелось поставить Римку на место! И еще загладить глупый свой смех.
«А она именно породистая! — брякнула я. — Тахира из рода ходжей — Салиходжаева. Мне мама рассказывала: ходжи у узбеков белая кость. Как у нас столбовое дворянство».
Класс грохнул. По Римкиному лицу разлилось удовольствие. И тут же она почтительно выпучила глаза, взялась за подол двумя пальцами и отвесила Тахире низкий, подобострастный поклон.
Тахира глянула на меня с бешенством. В сжатых губах ее мелькнула знакомая ядовитая змейка.
На Римкины насмешки она ответила сама. Приносит вдруг серый рулон — и старосте в руки. Мага развернула — мы так и ахнули! Ну, Тахира! Она превзошла себя. Такой нарядной газеты даже у нас не бывало…
На Римку, необычно молчаливую в тот день, Тахира даже не взглянула. Помнится, я позавидовала такой выдержке.
Мне ее никогда не хватало… Не хватило и теперь. «Роток на замок»! Надо же такое ляпнуть о Тахире!
— Да не поняла ты ничего! — прямо-таки с ненавистью крикнула я Таньке. — Она от гордости молчала! А после такую газету нарисовала…
… Мы прибили ее на видном месте, у доски. И все учителя в тот день, вместо того чтобы скорее начать опрос, любовались нашей газетой. А после звонка присылали поглазеть еще и свою редколлегию — в назидание. В классе я отвечала за сбор материала для стенгазеты, и мне было стыдно пустяковых заметок, которые вовсе затерялись в таком оформлении. Но никто и не читал заметок.
Во время большой перемены, когда мы, галдя и толкаясь, разбирали с подноса завтраки, на стенгазету пришел взглянуть Вадим Петрович. Тахирка, бедная, чуть не подавилась. А он постоял у газеты, посмотрел — и, как всегда, быстро пошел к выходу. Но подобревшие глаза его, обежав наши лица, успели отыскать Тахиру, притихшую и с хлебом за щекой.
— Угу, газету она здорово нарисовала, — нехотя согласилась Танька. И снова прищурилась: — А Мага? У кого Римка каждый день уроки сдувает? И всего-то разочек платье свое на нее напялила… Да что! В классе никто с Римкой не связывается. Ты одна хочешь в героях ходить. Герой — штаны с дырой… — довольным голосом уточнила Танька. — Раз так, то и не жалуйся!
Я задохнулась от обиды. Кому-кому, а Таньке не следовало повторять Римкиных слов.
… Это случилось на физкультуре, сразу после классного диспута «Тебе комсомолец имя». На диспуте я выступала два раза: что-то такое сделалось со мной необыкновенное! Меня всю трясло, когда заговорила о Зое и Лизе Чайкиной, особенно же когда я сказала, что уверена: защищая Родину, каждая из нас совершила бы подвиг!
Елизавета Ивановна даже прослезилась. Но девчонки отчего-то избегали смотреть на меня, а Танька всю перемену пропадала где-то.
Потом у нас была физкультура. Веселая: после серьезных разговоров всем было приятно прыгнуть через «козла». Наконец, подошла и моя очередь. Я разбежалась, оттолкнулась, коснувшись ладонями спинки «козла», пошире развела ноги… И тут старенькие шаровары затрещали на мне — и Римка, хохоча и тыча в меня пальцем, закричала:
— Герой — штаны с дырой! Ха-ха-ха! Смотрите!
Никогда не забуду, как она крикнула и какое у нее было лицо. Это лицо я ненавижу, не-на-ви-жу! Но Танька? Как она могла?
Мне не хватило воздуха.
— Да вы… Да ты… Эх, ты… четверть человека!.. Ну и ступай к своей Риммочке, дари платочки, становись перед ней на задние лапки.
— Да уж лучше один раз постоять на задних, чем каждый день реветь белугой.
Она сказала это так убежденно, что я растерялась. Хотела ответить ей — и не нашла слов. Я вдруг поняла: мне с моей Танькой не о чем разговаривать…
— Ну, все! Пообщались… Тебе сюда? А мне в другую сторону!
Теперь я хожу в школу одна. И в столовую тоже.
Фарберушки сначала звали меня, ждали, как всегда, у школьного крыльца. Но я отказывалась идти с ними под первым подвернувшимся предлогом.
— Зря ты так, — с сожалением сказала, наконец, Роза. — Мы тебе ничего плохого не сделали…
Не сделали? «Да вы предаете меня каждый божий день!» — хотелось мне крикнуть Розе. Но сказала я совсем другое. Убийственно вежливо я объяснила ей, что не нуждаюсь больше в их обществе…
Так лучше! Никто мне не нужен! Или я никому…
Даже Вовка меня забросил. Не приходит, не свистит на заборе. А чего ему приходить? У них там весело, интересно. Из нашего двора слышно, как они хохочут. А громче всех дядя Миша.
