Мы по-дружески обнялись. Я давно не общался с девочками. Они изредка являлись на церемонию встречи рассвета, но в такие моменты я не вступал в разговоры с ними, так как им было тяжело вспоминать об отце. Мерит была очень рада меня видеть. Все искренне поздравляли меня с высокой должностью. Джех, как всегда, рассмеялся:

– Жаль, что ты не видел лица Пая, когда объявили о твоем назначении.

Джех очень вырос и возмужал, а ведь он был всего лишь на год моложе меня. Я заметил, что он более встревожен, чем обычно.

– О чем говорят твои осведомители? – спросил я его с улыбкой.

– Что они могут сказать? Что жрецы сожрут бедную царицу, как крокодил мышку.

– А что на востоке? Готовятся к войне?

Его взгляд погрустнел, что было на него непохоже.

– Усиленными темпами, – ответил он. – Нас ожидают трудные времена.

– А как ты сам?

– Я не могу не волноваться. Либо мне здесь отрубят голову, либо я покину вас, чтобы с вами сражаться. Ни одна из этих возможностей меня не привлекает.

Мерит взяла его за руки.

– Не беспокойся. Мама не позволит, чтобы тебе причинили вред, как бы нас ни оскорбляли твои соотечественники.

– Речь не только обо мне. Я предвижу перемены, которые меня совсем не радуют.

– Я полагаю, они никого из нас не радуют, – вмешался я. – Но если на нас нападут, мы встретим врагов во всеоружии и дадим им отпор. Ничего не бойся. У меня есть связи в армии. – Я подмигнул ему.

Ко мне подошла Анхесен и принялась поглаживать меня по груди, совсем не так, как ее сестра гладила меня по щеке.

– Смотрите-ка, наш Пи больше не слуга. Неожиданно он поднялся очень высоко, – говорила она, продолжая поглаживать меня. – Теперь он может составить выгодную партию.

У меня по коже побежали мурашки, и не только из‑за непривлекательной внешности принцессы, хотя она подросла и ее прежде тщедушное тело налилось, особенно грудь, которую она ничем не прикрывала, гордо поигрывая своими торчащими сосками. Ее старшая сестра, которая была красивее, женственнее и одета точно так же, но вовсе не казалась похотливой, будучи живым воплощением доброты ее отца, сняла ее руку с моей груди.

– Не приставай к Пи. После всех неприятностей, которые ты ему доставила, ты еще и недостойно ведешь себя!

– Да, ты права, он все равно ниже нас.

– Я имела в виду не то, какое положение он занимает, а то, как ты себя ведешь. Он нам как брат, и твоя распущенность неуместна.

Испытывая облегчение, я улыбнулся и взглядом поблагодарил Мерит за помощь и безграничную доброту. У меня почти не было опыта общения с женщинами, и в такие моменты я всегда заливался краской стыда. Прежде мы с мальчиками посмеялись бы над Анхесен, но все мы повзрослели и осознали, какое положение занимаем в обществе. Теперь никто не решился бы подшучивать над Анхесен, которая могла вогнать в краску самого Анубиса.

Ко мне приблизились смущенные Усермонт и Инуйя. Усермонт держался очень скованно.

– Неужели ты раньше не знал, что ты сын такого высокопоставленного человека?

С улыбкой посмотрев на него, я ответил без следа иронии:

– Разве я мог бы это скрыть? Я узнал об этом только потому, что Туту захотелось меня уязвить.

– Мне очень жаль. Мы давно тебя не видели и…

– Наш союз остается нерушимым, – раздался голос Инуйи.

Он улыбался, и я с удивлением заметил, что его взгляд, в котором светился ум, уже не был взглядом ребенка.

Я кивнул, отдавая должное его блестящим способностям.

– Когда-нибудь ты станешь великим визирем, – сказал я, и Инуйя рассмеялся, вспомнив шутку, о которой я уже почти забыл.

– Но для этого кое-кому придется много потрудиться.

Я отправился ночевать к отцу, который по-прежнему был хмур и равнодушен, но это меня не волновало. Я показал ему, что уже владею оружием, которое он для меня избрал. Поскольку он предпочел безразличие, я тоже прибегнул к нему. Я понимал, что завоевать его любовь нелегко, к тому же он явно был неспособен на проявления сердечности, но я заслужил хотя бы уважение. На самом деле мне было чем гордиться: своего высокого положения я добился сам, действуя благородно и не поступаясь честью. И если наши дела (Нефертити и мои собственные) пойдут лучше, я преуспею еще больше. Дочери Нефертити уже начали смотреть на меня по-другому, правда, мне это было неприятно, чего я старался не показывать: бедняжки унаследовали от отца удлиненное лицо с грубоватыми чертами, продолговатый череп, напоминающий огурец, и непропорционально длинные руки и ноги, над которыми потешались слуги. К тому же жизнь, лишенная других забот, кроме выбора благовоний и нарядов, не способствовала их умственному развитию. Окруженные льстивыми придворными и слугами, они, не замечая жестокой очевидности, вообразили, что унаследовали красоту своей матери, и, вероятно, полагали, что в ответ на их неуклюжие заигрывания я должен пасть к их ногам. Но я упорно не замечал их знаков внимания.

Я был счастлив находиться рядом с моей царицей, хотя чувствовал ее подавленность, как прежде чувствовал живительную силу, исходившую от ее мужа.

Я молился в тишине Атону, чтобы он не оставил ее. Я, как и она, надеялся, что коронация придаст ей сил. Ведь она была главной жрицей Атона, единственной посредницей между богом и остальными смертными, как повелось испокон веков.

Я предавался размышлениям, забыв о наставлениях отца, не обращая внимания на то, что происходит вокруг меня, как вдруг услышал какой-то странный шум. Я насторожился, и в тот же миг мне на голову обрушился мощный удар, но я не успел почувствовать боли, поскольку сразу погрузился в темноту.

Я не понимал, кто я и где нахожусь. Была только боль, которая, становясь сильнее, пробуждала мое дремлющее сознание, пока я наконец не открыл глаза и не начал спрашивать себя, кто я такой и что здесь делаю, но главное – что случилось с моей головой, причинявшей мне невыносимые страдания.

Когда я осторожно коснулся средоточия боли, новая ее волна едва не погрузила меня в прежний мрак. Нестерпимый жар затопил мою голову, и мне пришлось глубоко вздохнуть, чтобы не запаниковать, – так мне стало страшно.

Я попытался осознать происходящее. Удар, по-видимому, буквально проломил мне череп, и в этом месте что-то ритмично и болезненно пульсировало под моими пальцами. Не подвергся ли я редко проводимой операции по трепанации черепа, которой, как я слышал, гордились лучшие лекари Египта и на которую я никогда бы не решился даже в случае тяжелой болезни? Таково было мое первое впечатление.

После более тщательного обследования я обнаружил, что поверхность черепа цела, по меньшей мере за краями раны. Это меня немного успокоило, хотя я не мог быть уверенным, что на месте удара кости черепа целы. Сколько раз мы с Тутом и девочками, играя в лекарей, делали немыслимые операции!

Вместе с воспоминаниями ко мне понемногу вернулось сознание, и страх усилился.

Я огляделся. Я лежал на старой циновке. По крайней мере, у них хватило благородства не дать мне умереть на улице. Рядом со мной стояла глиняная миска с водой, которой я промыл рану, несмотря на жуткую боль.

Я заставлял себя размышлять. Кто мог похитить меня из дворца, кроме Тута и жрецов, которые могли пойти на это по его приказу?

Голова у меня раскалывалась от мучительной боли, и размышления давались мне с трудом. Все прояснилось, когда открылась дверь и появился Тут. Бледный, с темными кругами под глазами, он двигался медленно и неуверенно, как будто был здесь впервые.

– Как ты? – спросил он.

– Сам прекрасно видишь. Для того, чтобы поговорить со мной, не обязательно было проламывать мне голову. Если бы ты меня позвал, я пришел бы сам.

– Не строй из себя жертву! Ты с ней спал?

– Что? – Я бы вскочил от изумления, но мне удалось приподняться всего лишь на ладонь; при малейшем движении голова разламывалась от боли. Тут испуганно отступил на два шага, с трудом удержавшись на ногах, как будто у него кружилась голова. Я опустился на циновку, боясь вызвать его гнев, с которым был хорошо знаком. – Я просто молюсь вместе с ней на рассвете, как обычно. Делаю то, что должен делать ты.