Пируют белоинтервенты, радуются: надеются проглотить благодатный, изобильный край. Но встанет, встанет у них поперек горла косточка: начинает поднимать униженную голову простой люд, оскорбленный вражеским нашествием. Пируйте, пируйте, женихи! Оглядитесь — суженой-то нет!
Народ затаился, ропщет, ищет выхода; сильные духом уже делают набеги на врага: гремит по краю слава беззаветного храбреца Семена Костина — Семена Бессмертного, все чаще на устах людей имя партизанского командира Сергея Лебедева.
Горела в Алене святая, правая злоба на пришельцев; горько раздумывала Смирнова, курская крестьянка-переселенка: «Что делать?» Темная речка томится: близок враг, вот-вот ворвутся на широкую прибрежную улицу калмыковцы и оккупанты — в соседних селах уже слышны чужая речь и бряцание богатого оружия. Какие еще испытания падут на мирное село? Расправили крылья — и вот налетела орда несметная.
Алена не могла уже мириться с жизнью в ручных и ножных кандалах. Забыть Октябрь семнадцатого года, свежий ветер свободы? Советы забыть? Сменить волю вольную на наручники, на затворы тюремные?
Выйдет Алена к Уссури-реке, сядет на Горюн-камень. «Сколько я здесь труда положила! Моя это река, моя земля! Люба-дорога мне каждая былинка в полях, каждое деревце в таежных дебрях, каждая песчинка на речном берегу. Не отдам насильникам!..»
Вечерами сидит Алена за работой. Веретено в ее привычных руках присвистывает, крутится. Попросит она:
— Василь! Почитал бы ты «Тараса Бульбу».
Любимой стала у них эта — большой веры и правды — книжка.
Василь читал хорошо, много бойчее, чем Алена. Любимые места наизусть знал; закроет глаза и грозно читает про битву свободолюбивых казаков с врагами:
«— Есть ли еще порох в пороховницах? Крепка ли еще казацкая сила? Не погнулись еще казаки?
— Достанет еще, батько, пороху; еще крепка казацкая сила; еще не гнутся казаки!»
Дочитает Василь до Балабана, до смерти куренного атамана, — загорюнится, еле-еле слова шепчет:
«— Сдается мне, братцы, умираю хорошею смертью, — семерых изрубил, девятерых копьем исколол, истоптал конем вдоволь, а уже не припомню, сколько достал пулею. Пусть же цветет вечно русская земля!..»
Начитаются Смирновы, молчат, думу думают. На сына, на сына родного Тарас, как на подлую собаку, руку поднял, убил сына, чтобы не позорил он свободных казаков, не предал родную землю.
Мурашки по спине Алены идут, бывало, когда слушала, как читал Василь про конец Тарасов. На костре жгли его злые недруги, а он даже со жгучего смертного ложа помощь товарищам оказывал.
«Разве найдутся на свете такие огни и муки, и сила такая, которая пересилила бы русскую силу!»
Любит русский народ землю свою, негодует душа его, если чужой злобный сапог топчет милые поля, ухоженные его трудом.
На Дальний Восток пришел враг скопом. Злой враг, неукротимый. Сильны временщики…
От села к селу несутся всадники.
— Идут беляки — каратели и иноземцы. Рыщут — партизан ловят, казнят, их землянки и базы рушат. Передавайте дальше по цепочке — предупреждайте партизан, чтобы или готовились к встрече или уходили подальше.
Белые и интервенты не только на Уссури, а по всему краю, вплоть до тихого отдаленного города Николаевска-на-Амуре и Приморья, тысячами убивали русских людей.
Из села Большемихайловского, с низовьев Амура, приехал двоюродный брат Палаги Егор Вершинин и рассказал, какую уймищу народа и там положили белые. Трогательный стих привез с собой Егор.
Василь, любитель стихов, переписал, наизусть выучил жалостные слова амурского поэта:
…Победой конвойные пьяны:
Двенадцать ведут одного,
— Стой! — крикнул начальник отряда
И хочет спиной повернуть.
Рабочий ответил: — Не надо,
Стреляйте в открытую грудь…
Стреляйте же! Пусть раздается
Залп выстрелов в чаще лесной!
Ведь эхом тот залп отзовется
Над русской великой страной.
То эхо разбудит всех сонных,
Восстанет земли богатырь,
И злобных тиранов народных
Не скроет ни Крым, ни Сибирь.
Судьбу неизбежного рока
Им кровью людской не залить.
Восстанут и братья Востока, —
И труд будет в мире царить.
Пришли. Пришли, как тати ночные, калмыковцы-каратели в Темную речку. Они все время на нее зуб точили, злобились: «Партизанское гнездо!» Как и в первое нашествие пришлых завоевателей, Темную речку сначала обстреляли снарядами. И, как в первый раз, заплакало-завопило село: загорелось в нескольких местах. Побежал несчастный люд из изб, а тут его начали косить из пулеметов. Плач, стон! Взрослые мечутся; ребятишки орут; скотина как шальная скачет, ревет.
Прибежала Марья Порфирьевна в избу Смирновых белым-белешенька! Русские и японские офицеры остановились в доме дяди Пети.
— Про твоего Василя он им говорил, — скороговоркой выпалила Марья. — Смотри, Алена, не добрался бы он до мужика твоего, — говорил прямо с пеной у рта. «Он бедняк и рвань, говорит, а все бедняки душой красные. Все обыватели Голодалкиной волости, села Обнищухина — красные. Смирнов — мужик ненадежный, не партейный, правда, не большевик, а белую власть костерит». На заметку вас взяли японцы. Поберечься след! А теперича побегу! — торопливо выговаривала Порфирьевна. — Еще хватится меня рыжий черт. Боюсь я его хуже огня…
Смирновы решили в избе отсиживаться: в окна поглядывали, слушали. За столом сидели, как гости, без дела.
— К нам идут! — сорвавшимся от испуга голосом сказал Василь.
Всмотрелась Алена в окно, обмерла. Жалуют к ним в избу два японца-солдата. Бегут, бегут, лягут на землю, выстрелят с колена по избе и опять бегут. Страх охватил Алену.
— Ой, Василь! Погибель идет…
Дверь стукнула — прикладом ее саданули. Василь и Алена ни живые ни мертвые: японцы у двери стоят, переговариваются.
— Рюски, бурсевик, открой! — кричат и прикладами по двери колотят.
Откинула Алена крючок.
С винтовками наперевес вбежали японцы. Малорослые. Морды красные, глаза бешеные. Их перед боем начальство спаивало для храбрости японской водкой — сакэ. Заскочили они в избу и стоят. Смирновы тоже стоят. Потом забегали солдаты по избе. Штыками постель расшвыряли, в сундуке порылись, а взять нечего. Захлопнули крышку. В кухне собрались. На Алену показывают, языками прищелкивают, — видно, хвалят, любуются.
— Рюска баба, хороса рюска зенчина, давай, давай… чай пить. Давай, давай спать! — говорит один японец Алене и смеется, радуется.
Запомнила она его на веки вечные. Коренастенький такой коротышка. Желтый, узкоглазый, зубы белые. По грудь ей росточком, мелкота. Ух ты образина проклятая!
В один миг ей решение в голову пришло. Успокоить их, думает, остудить надо, а там видно будет…
— Садись, аната, садись!..
Аната — по-ихнему господин. Кланяется им Алена низко, за стол усаживает. Сели они, винтовки к печке.
Самовар Алена поставила, яичницу сжарила, кеты нарезала. И все кланяется низко. Они и довольны — расшеперились, раскорячились.
Коротышка все на Алену пальцем указывает, что-то по-своему лопочет. Хохочут, перемигиваются. А этот — мелкота — ее по спине треплет.
— Хороса рюска. Толста рюска баба. Тепла рюска печка.
Василь сидит на лавке зеленый-зеленый. Коротышка ему с места сойти не дает, кричит:
— Сиди, сиди, рюска! Пук-пук! — на винтовки показывает.
Подала им Смирнова бутылку самогона — в то время самогон в большом ходу был — и опять кланяется, просит:
