Вошли еще конвойные с винтовками наперевес.

— Построить это стадо! — приказал офицер.

Сорвавшиеся с мест конвоиры, топая, бряцая шашками, бросились выполнять его приказ, рассыпая направо и налево удары прикладов.

— Почему девять человек? Всем встать! — кричал офицер, обходя строй сгрудившихся плечом к плечу угрюмых людей. — А где десятый?.. В строй его!

— Ты убил его, кровопийца! — загремел голос доктора. — Полюбуйся на дело рук своих, гаденыш!

Врач ринулся к конвоиру, державшему фонарь, вырвал его и, высоко подняв над головой, осветил лицо Дмитрия Юрина.

— Смотри, палачонок! Любуйся, сын, внук и правнук палача, как он смотрит на тебя! Придет час возмездия! Близок, близок день мести! — пророчески возвысил голос Иннокентий Львович.

— Умер?! Умер! — попятился к дверям офицер.

— Не умер, а убит! Пал в бою! Ты убил, слизняк!

Офицер бросился под защиту конвоя, залязгавшего винтовками.

— Выводите, выводите их! — кричал он, не глядя в угол, где почил Юрин. — Атаман не велел цацкаться…

— Куда вы нас ведете? — твердо и независимо спросил рабочий.

— На допрос, — невнятно бормотнул офицер.

— Да брось ты! Какой сейчас допрос? Часа три-четыре ночи, а ты — на допрос. Что мы, дети, не понимаем!

— А понимаешь, так и не спрашивай! — взвизгнул офицер, вихляясь на тонких ножках в широких голенищах светлых бурок. — В расход! В расход! Всех вас приказано в расход! Полностью очистить вагон…

Рабочий в спецовке спокойно вышел из строя, снял пальто, прикрывавшее тело Дмитрия. Подойдя к доктору и подавая ему пальто, рабочий сказал просто и строго:

— Простите меня, товарищ, я грубо и незаслуженно оскорбил вас. Наденьте пальто, шапку. Дмитрия уже не согреешь, а зачем вам перед смертью принимать лишние мучения от холода и ветра?

Рабочий помог доктору надеть пальто, сам напялил ему потуже на лоб меховую шапку.

— Выводи! По одному! Шагом марш…

Разбушевавшаяся вьюга крутила, бросала в лица холодные вихри сыпучего снега.

В темноте, окруженные многочисленным конвоем, плохо одетые, промерзшие до костей люди медленно двигались по путям, спотыкаясь о рельсы, шпалы. Их вели в сторону от вокзала, туда, за семафор…

Леденящий ветер и мороз обессилили голодных, истерзанных людей, и они едва передвигали ноги. Семен замыкал шествие. «Жить! Жить!» — требовал его могучий даже после перенесенных пыток организм.

Страница за страницей открывалась перед ним книга просторной, необъятной жизни со всеми ее радостями и печалями. «Варвара! Жена! Единственная в жизни! Так и не увижу ребенка…» Спасибо доктору — узнал перед смертью, что не кончится с ним, Семеном, древний мужицкий род Костиных.

Конвоир грубо толкнул Семена прикладом в спину:

— Пошевеливайся! Не к теще идешь!

— Мороз до сердца достает, а тут ходи с вами, краснопузыми, в такую пургу! Нонче хороший хозяин и собаку из избы на улицу не выгонит, — ворчали конвойные.

— Здесь! Ямка теплая уготована. Ложись и спи, благодать! — подскуливал, пританцовывая от холода, конвойный.

— Становись к яме! — испуганно приказал офицер. Он боялся кромешной тьмы вокруг, дрожал: недвижное, мертвое око преследовало его всю дорогу. — Приготовиться! — крикнул он.

— Прощайте, друзья! Прощайте! — крикнул рабочий в блузе. — Пусть живет пролетариат! Да здравствуют Советы! Передайте бандиту Калмыкову, что мы погибли за народное дело славной смертью, а вот его, Калмыкова, собачья смерть не за горами!

— Замолчать!

— Давайте простимся, — сказал врач и пожал Семену руку. — Я встану рядом с вами товарищ… товарищ?

— Семен Костин.

— Костин? Семен? Муж Варвары?

— Он самый. Дайте я поцелую вас перед кончиной. Спасибо за Варю… ребенка…

Последние слова, которыми они обменялись…

— Мы умираем за рабочее дело, а вам несдобровать, каты! — крикнул рабочий. — Стреляйте, палачи!

— Приготовиться! Пли! — скомандовал офицер.

Раздался нестройный залп. Семен, зашатавшись, тяжело рухнул в могилу. Заключенные падали один за другим.

На Семена упало теплое, конвульсивно содрогающееся человеческое тело, другое, третье… Струя теплой крови обагрила его лицо, и он пришел в себя.

— Все! Засыпать. Сровнять с землей! Быстро! — стонал офицер, готовый зажать уши, чтобы не слышать последнего смертного стона и тяжелого хрипения умирающих.

Конвоиры торопливо сбрасывали лопатами мерзлую землю в яму.

— Земля насквозь промерзла, ее теперь не утопчешь. Коробом стоит. Айда, ребята!

Смертный пот выступил на лбу Семена. «Задохнусь заживо. Сейчас засыплют». Неутолимая жажда жизни придала ему силы: он слегка приподнял над собой лежащий на нем труп, изнемогая от боли в раненом плече, держал как прикрытие до тех пор, пока спешившие замести следы конвойные не кончили своего дела.

— До утра и так сойдет. Придем завтра, заделаем так, что и следочка не останется, — сказал один из могильщиков.

Задыхаясь от навалившейся на него тяжести, ждал Семен, когда шаги врагов замолкнут вдали. «Жив! Жив! — ликовало все его существо. — Только бы выбраться!»

Он не ощущал недостатка в воздухе: замерзшая земля, небрежно набросанная в неглубокую яму, легла неровно, глыба на глыбу, и легко пропускала воздух.

Семен стал высвобождаться. Земля сверху сразу же опустилась, осыпалась, и сквозь нее глянуло черно-серое, затканное снеговыми тучами, небо. Семен замер. Не слышат ли казаки? Нет. Только пурга, — свистит, беснуется, завывает.

Добравшись до края ямы, он прилег на минуту грудью на землю и отдышался. «Неужто выбрался? А может, жив из товарищей кто?» Он прислушался. Нет. Все тихо. Тихо. Ни стона, ни вздоха. «А может, все-таки жив?» — подумал Семен о враче и лихорадочно, голыми опухшими руками стал разгребать яму.

Начинало чуть-чуть светать, когда он поднял из могилы труп доктора. Пуля пробила ему сердце, и он умер спокойно, без мучений. В глазах у Семена потемнело — от боли, от жалости, от перенесенной муки и голода.

Встав на колени, он поцеловал покойника в высокий, при слабом свете зари смертно синий лоб и сказал, как живому:

— Прости, товарищ! Обижу я тебя… Мне в одной рубахе и штанах не дошагать до дому…

Костин снял с доктора ватное пальто и бобровую потертую круглую шапку и надел их на себя.

— Прощай, товарищ!

Он опустил труп Иннокентия Львовича в могилу и забросал землей.

Через несколько минут, низко нахлобучив шапку на глаза и осторожно прислушиваясь, Семен таежным легким шагом, ставя ногу на носок, как ходил всегда в лесу, на охоте, — стараясь услышать самого пугливого зверя и не выдать себя, — зашагал подальше от гиблого места, к бедному селу на берегу Уссури, в родную сторонку.

Вьюга утихла. Небо, покрытое, как шубой, снеговыми тучами, светлело медленно, нехотя.

Рассвело, когда он подошел к сверкающей Уссури. Река была под его ногами, билась где-то там, внизу, закованная аршинными льдами.

Семен жадно глядел на сопки далекого синего Хехцира, на чистую белизну с детства любимой зимней природы. «Жить бы да трудиться. Наша, русская, обжитая земля, а бродим озираючись, как скитальцы бездомные или беглые каторжники».

Много дум передумал Семен, шагая к родному дому.

«Калмыковцы свирепствуют час от часу круче; карательные отряды жгут деревни и села; прибывает в тайгу обиженный, обездоленный народ. И откуда нелегкая принесла кровопийцу Калмыкова на Дальний Восток? Богатые уссурийские казаки сначала поддерживали его, но и они испугались злодейских дел атамана.

Куплен за большую деньгу истязатель русских людей — атаман Калмыков. Продал родину, народ, шкура. Не поддадимся губителю. Выдюжим. Выметем беляков с их хозяевами. Под метлу выметем. Народ и земля родная — вот правда. Не отдадим народ на муку врагу. Не ходить чужеземцам по красавице земле нашей.

Хабаровск вырос из сырых землянок, солдатских скудных строений да хибар русских первооткрывателей-землепроходцев; позднее расцвел, разросся, раскинулся дальше трех гор, на которых начинал строиться.