И самый кипень — это разноязыкий, разноплеменный, бурно живущий порт. В бухту прибывали суда со всех концов земли — из Америки, Японии, Австралии. Гремели, оглушительно лязгали лебедки, грохотали выбираемые толстые железные якорные цепи. Зычно ухали грузчики, с поклажей на спине бегущие вдоль пароходных сходней, ревели сорванными голосами боцманы:

— Майна! Вира! Майна! Вира!

— Куда ты прешь, дура баба? Ослепла? Раздавят, как мышонка!..

Несметные богатства приходят и уходят из порта: мягкое золото — пушнина, разные товары — тюки сукна, шерсти, шелка, швейные машины, мешки с соевыми бобами, крупчаткой, железные пудовые банки с кокосовым маслом, ящики с заморскими фруктами, цемент, керосин и даже цистерны с водой из Японии (Владивосток был беден пресной водой).

Лесников, помолодевший, веселый и быстрый, словно у него выросли за спиной крылья, за дорогу крепко сдружился с Василем. Сидя с ним и Аленой на берегу бухты и наблюдая оживленную жизнь порта, Силантий делился своими раздумьями:

— Всем этим неслыханным богатством владеют господа промышленники, купцы-богатеи. Видели — в городе каких только фирм нет! И японские, и американские, и английские. А город наш, русский. Конечно, тут и русские буржуи есть, но чужестранец шустр, во все щели так и лезет. Посмотрите: кто на них трудится? Горб гнет вона какая великая рабочая рать: русские, китайцы, корейцы, японцы. И у всех рубаха пропрела до дыр от пота горючего. И здеся правды-справедливости нет. И здеся, как и в России, трудолюбцы гнут шею под ярмом. А говорили — вольный край! Копейка кровью достается. Попробуй убери тут рабочего — сразу вся жизнь замрет…

«Верно, — согласно думает Алена, — здесь всему ход дает рабочая рука».

Порт — трудовое сердце города — работал уверенно и ритмично: денно и нощно гудели гудки — приходили и уходили суда. Порт ширился, строился: поднимались новые склады, пакгаузы, выравнивался, укреплялся берег, обихаживались пирсы.

На глазах переселенцев вырастал прочный, красивый причал: ежедневно в зеленовато-прозрачную воду бухты, на ее дно, плавучие краны опускали огромные — с добрый крестьянский сарай — бетонированные кубы.

Трудным и, видать, опасным делом спуска в воду многопудовых кубов командовал высокий красивый человек.

«Батюшки-светы, как похож на покойного Петра Савельевича!» — ёкнуло Аленино сердце.

За несколько дней до отъезда Смирновых из Семиселья пришла безотрадная весть о безвременной кончине Петра: «Убит при попытке к бегству…» Всю дорогу на Дальний Восток стоял перед Аленой образ могучего, доброго и умного молотобойца; она, держа кричащее сердце в руках, вспоминала, как уводили его жандармы. «Убит при попытке к бегству». Дядя Силаша говорил: «Никакого бегства не было. Убили и отписались…»

Сердитый окрик большелобого, белолицего начальника на замешкавшихся рабочих отвлек Алену от тяжелых воспоминаний. По мановению руки стройного великана в кремовом чесучовом костюме, из-под пиджака которого выглядывала льняная вышитая рубашка, тяжеленный куб, лениво покачиваясь на тросах, при помощи водолазов ложился на свое, точно предназначенное, место. После укладки кубов лицо великана добрело; отдуваясь, как после крутого подъема, он вынимал платок, вытирал горючий пот со лба.

— Ну как, Иосиф Антонович, довольны? — намекающе спрашивали его рабочие и водолазы. — Может, обмоем?

Иосиф Антонович улыбался, лез широкой пятерней в карман за бумажником, вынимал серебряный полтинник.

— Обмойте, ребята, чтобы наша кладка десятки лет нерушимо стояла.

Однажды в порт пришла комиссия — проверять укладку причала, строительство портовых сооружений. Чистенькие господа в белоснежных костюмах, в соломенных шлемах «здравствуй-прощай» походили по складам, потоптались на готовом участке причала, поинтересовались:

— Точно ли по проектной линии идет кладка?

Великан на этот вопрос, недоуменно вскинув брови, ответил:

— А как же?

— Здесь нам больше нечего делать, — поспешил вмешаться сопровождающий комиссию инженер. — Работа господина Муцанко неоднократно проверена. Сам господин Тихий бессилен раскачать «кирпичики», если их уложил Иосиф Антонович. Все, безусловно, делается строго по проектной линии. Не так ли, господин Муцанко? — любезно спросил инженер великана.

— Конечно, так! — строго ответил Муцанко. — Мы отвечаем за все — вплоть до качества применяемого нами цемента: мы ведь сами бетонируем кубы…

Комиссия вскоре ушла. Муцанко долго стоял у пирса — смотрел на берег, на заготовленные впрок кубы. Он заметил переселенцев, подошел, поздоровался. Затем подсел к ним на горячий прибрежный камень.

— Я вас здесь не первый раз вижу, — приветливо улыбаясь, сказал он. — Наблюдаете за кладкой? А что вас, собственно, интересует? — спросил он Смирнову.

— Мы деревенские, нам тут все впервой, вот и интересуемся, как малые ребята, — доверительно ответила Алена. — На диком, пустом камне какое хозяйство раскинулось! — Она совсем расхрабрилась — великан был ей близок рабочим запалом — и спросила: — Одного я не пойму. Море тут балует порой — с корабль волны поднимает. Ветер. Ветер, тайфун по-здешнему, все так и крушит, баржи на берег выбрасывает, как дырявое ведро. Мы повидали — силища! Не подмоет, не слизнет вашу работу, Иосиф Антонович?

— Ого! Вы даже имя мое знаете? — довольно засмеялся Муцанко. — Нет. Не подмоет, не слизнет. Это довольно трудно объяснить… Но постройка, вернее — укладка эта покоится на строго математическом расчете… Должно быть учтено все — и тайфун, и приливы, и отливы, и даже… луна. Целая наука…

— Наука! — уважительно повторил Лесников и стал расспрашивать Муцанко о работе водолазов, плавучих кранов, о том, как бетонируются кубы, зачем нужно столько причалов и складов.

Иосиф Антонович живо, по возможности доходчиво, отвечал дотошному, ненасытному собеседнику.

— Зачем нужно такое большое строительство? — задумчиво переспрашивал он. — Дело в том, что временные причалы для приема грузов и причал на Коммерческой набережной, где приставали пароходы заграничного плавания, не могут уже удовлетворять нужды города. Вот и строимся…

— А как же раньше было? Куда суда приставали, когда причалов не было?

— Тогда в ходу были «утюги», — посмеиваясь, отвечал Муцанко. — «Утюг» — это баржа оригинального корейского типа постройки, без единого железного гвоздя. «Утюг» подходил к пароходу, принимал на себя грузы и пассажиров. В свое время на долю «утюгов» пришлась большая работа…

Дружеская, интересная беседа затянулась…

После тайфуна установились редкие для Владивостока дни — солнечные, с ослепительной голубизной неба; на воду глазам больно смотреть: сверкала расплавленным золотом, изумрудами переливалась бухта Золотой Рог. Рев сирен с кораблей, шум быстроходных катеров, крикливых баркасов, тяжелых, неповоротливых шаланд, суетливых джонок под алыми и белыми парусами — обычные портовые будни многому научили переселенцев. И ненаглядная бухта-бухточка!

Китайцы, владельцы устойчивых лодок «юли-юли», управляемых с кормы веслом, набрасывались на каждого человека, подходившего к бухте, вопили:

— Мадама! Моя вози Чуркин мыс! Ходи сюда, русска бабушка и капитана, ходи Чуркин мыс угэ — пять минут ходи!..

Переселенцы не могли не съездить на Чуркин мыс. Съездили. Прав был перевозчик, когда утверждал:

— Моя «юли-юли» шибко шанго, шибко хорошо!..

Попали как-то они на базар в Семеновском ковше. Мясные, рыбные, птичьи ряды, молочные, фруктовые, овощные! Распятые говяжьи туши, покрытые жиром, телятина, свинина, молочные поросята. Неторопливо шли переселенцы по рядам и ахали:

— Батюшки-светы! И чего тут только нет! Глаза разбегаются…

Пестрое, красочное оперение фазанов, селезни, отливающие всеми цветами радуги, тетерева, глухари, рябчики, общипанные дочиста тушки индеек. Оглушительно орет, горлопанит, крякает, свистит, кудахчет разноголосая птичья живность — куры, цыплята, гуси, утки, цесарки, высовывая беспокойные головы в отверстия плетеных ивовых корзин.