Вадим заставил себя вернуться к подготовке доклада в горисполкоме. Давно и остро занимала ум Яницына проблема общественных работ — без хозяйчиков, без посредников: всё — и работы, и организация труда, и управление — в руках тружеников.

В городе успешно работают на общественных началах прачечные, пекарни, столярные и портняжные мастерские. Но это только проба, поиски форм, обеспечивающих полную заинтересованность каждого участника общественных работ.

Вадим, прищурясь, смотрел на сверкающие воды Амура — солнце уже разбежалось во все лопатки по реке — и медленно, влюбленно, как старый сизарь, застонал:

— Амурушко! Братец!

Отдохнув немного, опять отдался напряженному труду. Самый тяжкий бич — безработица. Притаившиеся темные силы умело играют на этом. Тяжко живет мелкий трудовой люд, а спекулянты и торговцы поддают жару: все неимоверно вздорожало. Надо искать и искать пути развития экономики, хозяйственной жизни края, а то — тупик! Заколдованный круг: как начинать с голыми руками? Ни денег, ни материалов. Планы? С горячей головы их можно насочинять, а где реальная основа? Разруха. Разруха. И саботаж. Стоят фабрики, заводы.

Со сжатым от тоски сердцем видел Яницын потухшие заводские трубы. Болотная, вязкая тишина вместо трудолюбивого гуда и урчания машин. Пыль и плесень на облупившихся стенах цехов, грязно-серые плиты пола. Тоска! И в гробовой тишине, казалось, постепенно нарастал и гулко отдавался в пустынных, обезлюдевших помещениях крик полезных машин: «Вдохните в нас живую душу, наполните пустые чаны, оживите мертвые, окостеневшие жернова бегунов, заставьте стремительно, с легким потрескиванием бежать уже окаменевшую от покоя и неподвижности трансмиссию; пусть тревожно и радостно зовет заводской гудок людей на праздничный, неостановимый подвиг труда, ибо только труд — это жизнь и счастье!»

Вадим размечтался. Видел край свой цветущим, в лесах новых фабрик и заводов. Вот здесь, внизу, у бьющегося о камни потока воды, он воздвигал уже здание электростанции, мощной, несущей свет и энергию возрожденному городу. Он обдумывал уже черты нового Хабаровска: снести все эти хибары окраин, шагнуть в сторону Уссури, к Красной речке — какой простор для строительства городских магистралей! Уже не было безработных, потерявших надежду людей, не было интервентов, готовящих плацдарм для коварного прыжка в глубь Дальнего Востока…

«Ну, размечтался, как маленький!» — одернул себя Вадим и опять углубился в изучение решений Четвертого съезда Советов.

Сбылась, сбылась вековая мечта крестьянина, отныне земля и ее недра — собственность трудового народа! Земля, земля! Крестьянские восстания. Степан Разин, Емельян Пугачев. Положен конец несправедливым привилегиям казачества и старожилов-крестьян: шутка в деле — стодесятинники! Земли, отнятые у мироедов, передаются в руки крестьян-тружеников. Все на новых, чаемых веками началах! Отсюда шакалья злоба и вой буржуазии. В ее печатном органе «Приамурская жизнь» и в эсеровской «Воле народа» до сих пор льются потоки лжи и клеветы самого ядовитого свойства против Советов, а значит и против большевиков. Советы и большевики — для врага понятия идентичные. Ну что ж! Попробуйте-ка теперь продолжать в том же духе — получите по заслугам! Созданный Советами Трибунал печати уже начал подрезать коготочки беспардонным контрреволюционным писакам. Какой пронзительный визг вызвал штраф, наложенный Трибуналом печати на редактора «Приамурской жизни» за клеветнические наветы на молодую советскую власть. Ничего! Трибунал печати возглавляет беззаветный солдат революции, светлейшая голова Геннадий Петрович Голубенко, он не даст поблажки борзописцам.

Яницын вспомнил худого высокого человека с тонким, аскетическим лицом и фигурой Дон-Кихота, с благородным лбом, запавшими от усталости глазами — работает как черт! Несколько раз Вадим уходил из горисполкома с Голубенко, и каждый раз тот открывался перед ним новой чертой — и всегда неожиданной и трогательной. Фанатик и аскет Голубенко отказался от личной жизни во имя революции. Участник революционных битв 1905 года, он долго мыкался по тюрьмам и ссылкам, тяжко болел. Скромность и душевная ясность Геннадия Петровича — такой не свернет с избранного пути — чем-то роднила его с Сергеем Лебедевым. Чем? Цельностью натуры! Таких людей можно сломать, но не согнуть.

Вадим поднял голову от записей, и величавая, сверкающая ширь многоводного тока Амура вернула его мысли к неисчерпаемой реке будничных забот, к множеству дел, требующих решения, — серые, прозаические, обыденные дела, но от них зависела судьба революции и основное — доверие масс. Точила сердце, требовала решения задача задач: какие кладези экономики края развивать, чтобы быстро и заметно улучшить жизнь?

Внезапно Яницын вспомнил: «Сегодня воскресенье! „Социалистическая трибуна“ ждет меня с обзором текущей политики, международных и внутренних событий!» В помещении бывшего гарнизонного собрания проводятся лекции для народа, и зал всегда переполнен. Яницын достал из кармана распухшую книжку в коричневом переплете, открыл папку с вырезками из газет, записями, документами, ушел в них, сосредоточился, восстанавливал в памяти то, что не успел записать. Произнес медленно:

— «Лета тысяча девятьсот восемнадцатого бысть…» Да! Бысть-то бысть, а тучи кругом грозовые…

Вечером Марья Ивановна встретила сына воркотней:

— Голоднешенький, наверно? Отощал? Ушел чуть свет. Потеряю я тебя, совсем не бережешься! А каково мне, не думаешь? День-деньской одна, как сыч… — ворчала мать, а сама подкладывала сыну лакомый кусочек — головку кеты. — Исхудал. Иссох от забот, а нешто всех ублаготворишь?..

— Мама! Мама, дорогая! Это я-то иссох? Поперек себя толще стал на ваших хлебах!

— Ты наплетешь: «Поперек себя толще»! — передразнила мать сына, а сама не таила любви и гордости. «Хорош сын! Красив сын. В самой поре, а о женитьбе не думает: с головой в делах. Жизнь-то и проскочит мимо. Внучонка бы выпестовать…»

Стемнело. Вадим ушел в свою комнату, зажег небольшую керосиновую лампу, достал бумаги, папки. Со школьной скамьи, с того памятного вечера, когда он пришел к Лебедевой и его молодое отзывчивое сердце пронзила боль любви, признательности и благоговения, Вадим неуклонно вел записи о встречах с людьми, чем-либо поразивших его воображение, о впечатлениях дня и, обязательно, о важнейших событиях в России и во всем мире. Еще юношей, знакомясь с марксистской литературой и превыше всего поставив науку о человеке, его истории, его экономических, политических и социальных исканиях, Яницын ощутил в себе призвание историка. Он жалел, что не удалось окончить университет, и продолжал штудировать книги по социологии, истории, философии; подсмеивался над собой: «Вечный студент!»

Сегодня работа не шла; он долго сидел за столом, подперев голову рукой, перебирал события дня. Ему почему-то было не по себе. Ах, да! Вот в чем дело: около гарнизонного собрания его толкнул какой-то человек. «Простите, пожалуйста!» — произнес он и испуганно шарахнулся от Яницына. Вдавив голову в плечи, человек быстро зашагал прочь. Вадим бросил на прохожего мимолетный взгляд и приостановился. «Где я его видел?» Так знакомы плоские, серые губы, шмыгающие глаза.

После жарких дебатов на «Социалистической трибуне», которые разгорелись по его докладу, Вадим забыл о встреченном человеке. Выйдя из гарнизонного собрания и — после спертого воздуха аудитории — с наслаждением вдыхая вечернюю прохладу, Вадим легко и упруго зашагал домой. «Тридцать пять лет. И силен и здоров. И один, одинок как перст. И сердце хочет, ждет, требует большой любви. Смиренно кроткое ее лицо. Женская беззащитность, которая так обезоруживает. Высокая. Но я, наверное, выше ее на голову? — Вадим приосанился, распрямил молодецкие плечи: представил ее рядом, увидел пугливую чуть-чуть улыбку на детских губах. — Милая ты моя, милая женщина! Так-то вот, Вадим Николаевич, подсмеивался: „Как в восточной поэме…“ А вот, значит, бывает и так, что с одного взгляда и… наповал!»