Мужичок с ноготок, коренастый, коротконогий, дядя Петя неутомимо катался круглым шариком по селу и, похохатывая, весело посверкивая бирюзовыми глазами, вершил дело за делом. Никогда и никому слова худого не сказал рыжебородый черт, — все с божбой, все ласкательно. Не говорит — поет, заливается как соловей, словом приветливым людей прельщает. Живые соки выпить-вытянуть из любого человека мастак был дядя Петя.

«Дядя Петя», «дядя Петя» — так звали его не только односельчане, но и пришлое и наезжее начальство. Не любил он почему-то свою фамилию, и даже в Хабаровске многие воротилы знали его как дядю Петю. Когда-то был он хозяином башмачной мастерской в Благовещенске, потом башмаки забросил, в другие дела ударился. Увлекся одно время дядя Петя модным толстовством.

Пестрая партия — молоденькие барышни, зеленые студентики, молодые учителя — в деревню пошла, на практике проводить в жизнь учение графа Льва Толстого. Мужиковствовали, а больше юродствовали: наряжались в лапти, которых на Амуре и на Уссури никто и не нашивал, в красные и синие вышитые косоворотки, в длинные, до колен, толстовки.

Образовали молодые господа толстовскую колонию в Темной речке; построили для нее красивый, просторный дом.

Дядя Петя, человек рисковый, фартовый, не зря пристал к толстовцам. Года не прошло, как баре перессорились (всяк на свой лад толковал исповедуемое учение). Работать кто не хотел, а кто и не умел. Только спорить все были охочие — до хрипоты. Рассыпалась вскоре, как карточный домик, толстовская колония.

Дядя Петя купил по дешевке дом колонии, остался в Темной речке, пустил глубокие корни, прижился. Завел семью, женился, а не перебесился: все конек любимый — учение о непротивлении злу насилием, о любви и смирении. За доброту душевную, знать, бог вскоре пожаловал его лавкой, новым, крепким, полукаменным домом; за смиренномудрие посылал ему выносливых и упорных в труде батраков.

Первая по всем статьям пасека у дяди Пети не только на Уссури, но и на Амуре, да, пожалуй, и во всем Приморье. У него самая лучшая на селе рыболовная снасть. А все мало, все хапает. Изворотливый мужик, смекалистый. Смотришь, крупный подряд заключит с пароходством на поставку дров. Село все поднимет, на подмогу зовет.

— Я мирской заступник. Со мной не пропадете, мужики. Для народа и живу, — поет умильно дядя Петя на сходе.

И поднимет народ на большие дела: где мужику десятка достанется, ему сотня выпадет; где мужикам — заработок, ему — крупная пожива.

Прикатил дядя Петя в деревню на своих на двоих, гол, как сокол, а пошел добреть-богатеть не по дням, а по часам. Поговаривали мужики злое — будто спервоначала его богачество с черного дела пошло, а поди проверь, правда ли? С зависти мало ли чего наговорят брехливые языки…

По Уссури и вниз по Амуру были разбросаны стойбища гольдов — нанайцев, как они сами себя называли. Гольды — охотники и рыболовы наипервейшие. Белка с дерева на дерево перепрыгивает, а гольд ее из ружья дробинкой в глаз бьет — шкурки не портит.

Зимой гольды уходили на охоту в тайгу дремучую. Два-три месяца охотники в стойбище не возвращаются, все по тайге следопытят, зверя пушного добывают. Белку охотник домой нес мешками полными!

Уссурийская, амурская тайга-матушка! Обильна она мехами бесценными — белым и голубым песцом, лисой рыжей и черно-бурой, горностаем, соболем, выдрой, голубой белкой.

Приходится охотнику схватываться в тайге на промысле и со зверями пострашнее — с пятнистым барсом, коварной рыжеглазой рысью, свирепым диким котом. Но все они младенцы против могучего, изворотливого великана — уссурийского тигра.

Гольды почитали тигра за зверя священного, стреляли в него только в крайности: ежели рассерженный зверь сам бросался на человека.

А всего страшнее в тайге неожиданная встреча с таежным беспощадным хищником — «промышленником». «Промышленник» — охотник за чужим добром, грабитель, опустошавший походные сумы своих жертв, не брезгавший ни шкурками зверей, ни корнем жизни — женьшенем, ни золотыми смывками.

Знатная в те годы, как поселился дядя Петя в Темной речке, бывала охота в тайге. Гольды возвращались в стойбища с мешками, плотно набитыми дорогими шкурками.

Однажды не вернулись к семьям три самых знаменитых в стойбищах охотника. Нашли их только ранней весной — на пути к дому погибли в тайге одинаковой темной смертью. Предательская пуля в затылок.

Кто-то подлый — не день и не два — крался воровато за жертвой, выслеживал, ждал минуты, чтобы безнаказанно свершить черное дело. От громового удара медвежьей пулей в затылок охотник тяжело падал на землю. Кто-то трусливо, стараясь не прикоснуться к трупу, обирал гольда — снимал мешки с пушным богатством.

Так и повелось с тех пор. Нет-нет да и найдут в тайге, угрюмо скрывающей зловещую тайну, труп человека, отдавшего труд и кровь бесстыжему «промышленнику».

«Властям предержащим» — царским чиновникам, управителям — что за дело до безвременной гибели «инородцев»! Подумаешь, жалость какая… Три гольда в год? Тут тайга!

Урядник в ответ на жалобы гольдов, что погибель пришла на лучших людей, разводил руками. По Амуру и Уссури тайга на тысячи верст тянется, лес из края в край стеной стоит, — что, дескать, я поделать могу? Ни вида на жительство, ни паспорта вор-убийца не оставил на месте преступления. Мало ли в тайге троп неведомых? Мало ли в мире слез пролитых? Мало ли на свете крови не отомщенной? Троих в зиму убили? Беда, беда! Я — мирской заступник — приму меры, приму!

Заезжий гость, урядник по пути вваливался в дом дяди Пети — попить, поесть, пображничать.

— Не ждал? Кума к куме и в решете приплывет…

Хлебосол тороватый, темнореченский баловень счастья, дядя Петя принимал почетного гостя, охотно выслушивал его рассказы о нанайцах — наивных, доверчивых людях.

— Эка беда какая, — грохотал начальственный бас, — гольда убили! Между нами говоря, разве гольд человек? По моему разумению — чурка осиновая с глазами. Знаешь, дядя Петя, как они на охоту собираются? Возьмут своих деревянных божков, начнут их салом кормить, подарки подносить, умаливать: «Не серчай, не серчай! Дай получше охоту». Ежели неудача какая, плохая добыча достанется, придет охотник домой злющий-презлющий, начнет божка ремнем избивать: «Зачем злой, жадный, плохо помогал?» Сало у него с губ сотрет, подарки отнимет: «Голодай и ты, коли я по твоей милости голодаю!» Народишко! Язычники! Я так считаю: гольда ли, паука ли убить — одно и то же, сорок грехов снимется.

Возбужденный, с взъерошенной рыже-красной бородой, посверливая гостя проницательными бирюзовыми глазами, суетился дядя Петя, охотно поддакивал мудрым речам начальника:

— Верно. Сорок грехов снимется. Золотые ваши речи. Гольды — чурка, как есть чурка осиновая. У них и души нет. Так, трава в поле. Их, поди, каторжники беглоссыльные бьют, больше некому!

Урядник отдыхал после тяжких должностных обязанностей в светлом, пятикомнатном доме с мягкой мебелью в белых просторных чехлах. «Богато живет мужичок с ноготок, богато!»

Дядя Петя, как он говорил, «млел» перед изделиями китайских и японских народных умельцев — всевозможными безделушками из фарфора, литыми из бронзы, серебра, резными из разных пород дерева. С каждым годом увеличивал он коллекцию антикварных изделий, редких по красоте и мастерству отделки.

— Уникумы! — неохотно тянул дядя Петя и вкладывал в уже протянутую пухлую, как у архиерея, руку урядника серебряного орла с золотой короной на голове, изукрашенной драгоценными камнями, и крохотного дракона всех цветов радуги. — Каждое перышко выделано, а глаза — как живые: сейчас рванет, ударит клювом! И не верится, что такое могли свершить человеческие руки. Преподношу вашей дочери-красавице. И не вздумайте отказываться, — знаю, знаю вкус вашей дочурки, они ей понравятся. Как горделив, как величав, — вольная поднебесная птица!

Уникумы затаились в левом кармане мундира, угрелись около великодушного сердца отца, безотказно готового угодить любимому детищу.