Ухватил Лесников его и пополз. Встать нельзя: убьют. Больше часу, как муравей ношу, волок. Слезы на щеках леденели. Роднее родного был им этот человек. Сергей Петрович в себя не приходит никак, только стонет. «Жив, — думает Силантий, — жив, родной мой!» И ползет, ползет из последних сил. Пальцами плохо уже стал владеть: руки поморожены. Потрет себе лицо снегом, Сергея Петровича разотрет — и опять в путь. Сила-моченька кончается у старика. «Дотащу, — думает, — насмерть замороженного».

И ведь выволок! Из самого жестокого огня вышел — взвалил его себе на спину, на загорбок, и пошагал.

Полевой госпиталь переполнен. Да что госпиталь, везде где только возможно, — на полу, в сарае, в коридоре — лежали люди. Всюду лужи крови, и на улице снег в крови. Врачи, фельдшер и сестры с ног сбились; халаты в крови! Режут ножницами валенки, рубахи, штаны — спешат операции делать.

Черед легкораненых стоит. Взмолился Лесников:

— Спасите!.. Сохраните! Это командир партизанского отряда Лебедев. Отец родной нам всем. Да ведь слыхали, поди?

И верно: «Слыхали, говорят, слыхали! Давай сюда командира. Эй, сестры! Раздеть. Подготовить…»

Унесли Сергея Петровича. Поотогрелся Силантий маненько. У фельдшера выпросил, смазал салом опухшие пальцы — и опять к бойцам. К дочери поближе.

Алена руки подморозила: терла-терла — отогрела. Стала раненых с проволоки под пулями снимать.

И вот к вечеру видит — висит один. Здоровый, высокий дядя. Плечи аршинные. Перегнулся он на проволоке, словно перерубили его пополам. И снег под ним кровью подплыл. Отцепила Алена его потихоньку — к проволоке пальцы пристывают.

А тут беляки стрельбу открыли из всех батарей и пулеметов. Красные начинают откатываться. А ей снятого оставить жаль. Ее дорогая добыча.

Пули свистят, бьют, не понесешь! Легла она на землю, отползла несколько шагов — и его за собой тянет. Отползет и тянет. Молчит дядя, дышит тяжело; куда он ранен, не знает Алена, но видит — не ходок. Шапка-ушанка на нем, шарфом сверху укутался, и лица не видать. Да и где там смотреть! Пули свистят, поливают. Ухватила она его за ноги, поволокла за собой.

А тем временем красные далеко откатились назад. Беляки Алену с ее ношей заметили. Льют, сволочи, поливают; пули звенькают, посвистывают.

Закопается она в снег, лежит, а потом опять ползет и его за собой тащит. Понял раненый: дело плохо, за ними охоту устроили, — сорванным от крика, сиплым от холода голосом хрипит Алене:

— Ползи, браток, один! Сшибут тебя беляки…

По сердцу ее стегнуло. Бросить! Последнее дело — товарища бросить! А этот, слышит она, хоть и ранен, а сдюжит, сдюжит!

— Не брошу, — говорит она, а сама ползет. — Уже темно — потеряют нас… — Заливают их пулями беляки — настигает смертная минута.

Раненый ей кричит:

— Бросай, говорю, сукин сын! Храбрец какой нашелся… Именем революции требую — бросай. Слушать команду! Выполняй боевой приказ, я командир…

Командир приказывает, да еще в боевой обстановке — надо подчиняться. Чуть не взвыла Алена от досады. Бросила его, отползла одна. Зарылась в снег…

И вдруг вспомнила: «Батюшки-светы! В феврале двадцатого года Васю убили. Вот так же под ним кровью снег подплыл. Два года минуло!..»

Опять боевые друзья идут в наступление. Она — к раненому. Начинает его тянуть. Он ногой брыкается.

— Негодяй! — хрипит. — В бой иди, в бой! Трус, шкура! Видишь, наши пошли…

Алена помалкивает, прет его во все лопатки. Катит он у нее по снегу, только свист идет, как на салазках. Проволокла она его с версту. А уж за день измаялась — сил нет. Не может тащить! Отдыха тело усталое требует. Села Алена около раненого. Он зол, на нее и не смотрит, да и боль донимает.

Июльским горячим солнцем ее обогрело: да это Вадим Николаевич Яницын! Среди зимы лютой, сугробов снежных в жар ее бросило. Сидит и шевельнуться боится: не сон ли? Сил у нее сразу прибавилось. Вытащила раненого из огня, побежала за санитарами. Принесли его в госпиталь. Врачам на осмотр доставили.

Алена отогреваться пошла. Обогрелась. Хочется посмотреть на своего спасенного. Смотрит — лежит он уже на столе. Пулю ему из руки вынимают.

Сняли его со стола. Перевязку делают. Окликнула:

— Вадим Николаевич…

Яницын приподнялся на деревянном топчане.

— Алена! Аленушка…

— О! Вы, я вижу, знакомыми оказались, — засмеялся доктор. — А это ведь она вас с проволоки сняла. Герой женщина. Вы сегодня не первый, отвоеванный Аленушкой от смерти…

Не пустил врач Алену на фронтовую полосу — пальцы на руках опухли. «Отдохните. Тепла наберитесь. Работы на вашу долю и здесь хватит. Завтра пойдете…»

Впряглась она в помощь врачам и сестрам. После полуночи погнал ее врач: «Спать!» Она в угол бросилась, где Вадим лежал, — его уж и след простыл. Чуть не взвыла она: «Ушел! Раненый…»

…Двенадцатое февраля. Приказ главкома Блюхера: Приступить к штурму Волочаевки.

На исходных позициях части Инской группы; окружены станция и деревня Волочаевка с севера, запада и юга. Наготове — восточнее станции Волочаевка — Третий стрелковый полк Первой Читинской стрелковой бригады. Обходная колонна эскадрона Особого Амурского полка, команда пеших разведчиков Шестого стрелкового полка готовы выйти восточнее Волочаевки — жечь мосты.

В центре — Амурский полк: его первый батальон стоит западнее станции Волочаевка — к северу от железной дороги. Команда пеших разведчиков полка впереди, всего в пятистах метрах на северо-запад от станции.

На центральном участке, откуда должны начать прорыв обороны белогвардейцев, — резерв, второй эшелон: Второй и Третий батальоны Амурского полка. К северу и северо-западу от станции и деревни Волочаевки, в двух километрах от сопки Июнь-Карань, — Пятый стрелковый полк. К северу от сопки Июнь-Карань, на левом фланге Инской группы, ждал сигнала Четвертый кавалерийский полк.

Продуманно и четко расположена и подготовлена артиллерия — поддерживать огнем наступающие части. Все замерло: ждут сигнала.

На рассвете двенадцатого февраля пошла Алена с частями Пятого стрелкового полка на последний, решительный штурм. И пришлось ей с товарищами брать Волочаевку.

Земля после боев как вспахана — черным-черна. Впереди того места, где вчера шли, был редкий лесок. А тут ни одного деревца стоячего нет, все снарядами покосило вчистую! И под таким смертоносным огнем красные бойцы снесли несколько рядов проволоки.

Бах! Бах! Бах! — ударили в семь часов утра три орудия бронепоезда красных.

Бойцы Народно-Революционной армии знали: выстрелы — это сигнал: брать штурмом Волочаевку!

Бросились в наступление. Бронепоезда белых здорово их мучили, ходу не давали. Красные бойцы в ответ принялись артиллерией их гвоздить.

День вставал морозный, ясный, солнечный. Часам к десяти отчаянный бой разгорелся. Разбитые мосты починили за ночь, восстановили. Броневые поезда красных начали обстрел позиций белых. Свежие, отдохнувшие части народоармейцев на подмогу подошли. Сразу легче дышать стало на поле грозного боя. Но враг озлобился: пули свистят, орудия грохочут, мерзлая земля от снарядных взрывов гудит, как чугунная.

Над равниной пыль клубится, пороховой дым: длился часами ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь. Раненые стонут. Навалом лежат груды мертвых тел. Косила народоармейцев смерть направо и налево! Но уже не было силы, способной остановить живых, — они прыгали сверху на проволоку, рвали ее телами. Тех, кто оставался жив, не мог уже остановить никто!

Алена от товарищей не отставала. Только за отцом приглядывала. «Тут?.. Невредимый!»

Последние ряды железных тенет.

Редеет, редеет с каждым напором новых цепей наступающих жестокая паутина колючей проволоки.

— Еще! Еще, товарищи! Вали столбы!

— Нажимай! Рви, товарищ командир, шашкой!

— Молодцы наши артиллеристы! Прямо по проволочным заграждениям бахнули!

— Товарищи! Один, последний напор…