— Да как же так, бывший товарищ комиссар? — спросила, как чужого. — Разве не вы нас звали: «Клянемся служить отчизне до победного конца. Мы не имеем права успокаиваться до тех пор, пока хоть один чуж-чуженин будет на нее посягать. Костьми ляжем!..»

Он даже удивился: она цитировала его слово в слово, а со дня выступления прошло больше двух лет.

— Маленькая, маленькая! — засмеялся он. — Ты так меня плохо знаешь? Приняла мои слова всерьез?

У нее сердито сверкнули глаза, до сердцебиения охватили гнев и обида: нашел время разыгрывать!

— Большой, большой! Ты меня испытываешь? Видать, ты плохо меня знаешь! — И неожиданно для себя заплакала от горькой бабьей обиды, от той легкости, с какой он посмел пошутить над ней.

Прибежала мать. «Карманная мама» — как звал ее иногда сын — налетела с кулачками на Вадима.

— Почему она плачет? Чем ты ее изобидел, Вадимка? Остолоп большой!

— Да не обижал я ее, — сказал он с недоумением, еще не понимая всей горечи ее первых в новом замужестве слез, а когда дошло, когда понял наконец-то, бросился к ней. — Прости, прости! Действительно остолоп! Женушка! Девочка! Виноват…

— Не обижал! — ворчала мать. — Так уязвил ее чем-то… Лица на ней нет. Идем, идем ко мне, Аленушка, а он пусть один потерзается.

Он терзался. Он каялся. Но мать была непреклонна:

— Оставь ее в покое. Заговорит, улыбнется — тогда…

На другой день он пришел рано: надо было «собирать манатки» в дорогу. На запад. На запад…

— Приеду обратно — больше не расстанемся, — сказал он молчаливой и грустной Алене. — Договорился с командованием: ты пройдешь ускоренные курсы медсестер при армейском госпитале…

Долгая разлука. Так им, видно, и суждено. «Вот тебе и „больше не расстанемся“! Вадимка! Милый ты мой муж! Моя опора. Мое счастье. Солнце мое красное». Она любила его как часть самое себя, он был ее надеждой и светом. И ради него шла она воевать крепость Волочаевку, Хабаровск, где нашла свое позднее счастье. Он был для нее частицей родной земли, дорогой и заветной, как та горсть, которую бережно несла она и хранила с далекой Курщины…

Мороз; птица на лету замерзала, дышать трудно — обжигало легкие. Взять Волочаевку — со всех сторон обороненную крепость!

Смотришь — ничего как будто и нет, думала Алена, — равнина, бело кругом, снега, сугробы. И невинная с виду сопка Июнь-Карань… А у белых там — на каждом бугре, в каждой ямке густым-густо пулеметов, батарей! Снег, белизна, а бьет оттуда пламя смертоносное.

Вдоль железной дороги броневые поезда ходят; пулями, снарядами хлещут — простреливают. Куда ни кинься — броневики, артиллерия, бомбометы, пулеметы, винтовки!

Высокие колья с рядами проволоки, унизанной острыми железными шипами, прикрыли путь к Июнь-Карани. Возьми их в лихой мороз, без ножниц, под пулеметным и орудийным обстрелом! В Благовещенске, сказывают, ножниц в складах полным-полно, далеко ли доставить? А вот по чьей-то небрежности или, того хуже, по злому умыслу люди на проволоку бросались с голыми руками.

Красные войска где шли по открытому полю, а где и ползли по зимними ветрами выстуженному снегу.

Белогвардейцы за железной изгородью сидели спокойные: не взять красным Волочаевки! Укрепления — первый класс, голыми руками их не возьмешь!

Белое войско в Волочаевке лихое, отборное — кадровые офицеры. Жестокие палачи, навсегда отрезанные от России: нет им назад ходу — напакостили русскому народу. Отчаялись беляки: знали, не будет им прощения-пощады за злодейства.

Зубами крепко-накрепко держались за последний клочок российской земли. Дисциплину военную крепко держали: понимали — промашка полному разору равна; не удержат Волочаевку — хоть в Японское море головой, хоть врассыпную бросайся, на чужие черствые хлеба, на холуйский горький кусок, за который надо и честью, и совестью, и жизнью расплачиваться.

«Все учли арифметики, все рассчитали на счетах, — думает Алена Яницына, — куда и как бить, чтобы побольше уничтожить русских людей рабочего класса; одного не усчитали грамотеи: свободолюбия народа, его победного, неустрашимого духа.

Народ — великая сила! Народ? Это я, Вадим, мама Маша, отец».

Пошла — десятого февраля — двинулась лавина Инской группы Народно-Революционной армии в наступление на твердыню — Волочаевку.

Знамена пунцовые, как живые птицы, бьются, кличут:

«Даешь Волочаевку!»

«За красный Хабаровск!»

«Привал на Имане, отдых во Владивостоке!»

«Вся власть Советам!»

Стужа каленая, лютая… Не дает передышки мороз. Иные бойцы, совсем плохо одетые, ждали своего боевого часа. Лица черные, обмороженные. Уши обмотаны полотенцами. А глаза у всех горят, ликуют…

— Даешь Волочаевку! — кричит в один голос с бойцами сестра милосердия Алена.

— На Воло-ча-евку! — вторит брат милосердия Силантий Лесников: пришлось и ему в госпитале попрактиковаться — не хватало медицинского персонала.

По пояс в холодном снегу брела Алена. Локоть в локоть с бойцами, — ободряла их, поддерживала; унимала кровь, бьющую из ран; чувствовала на своем лице теплое дыхание умирающих воинов, запоминала их заветы.

— Умираю, Алена… Как кончусь, сними валенки, отдай братьям-товарищам. Поклонись земно супруге любезной. Пусть простит, что не помог ей ребят поднять… Обидно мне… До завтрева бы дожить… Завтра наша сопка Июнь-Карань будет…

Рванулся на ее руках родимый, рванулся вперед и уже в беспамятстве командует:

— Вперед, вперед, ребята! Пальба всем отрядом по врагам революции. Пли, орлы боевые!

До гробовой доски не забыть бойцам наступления Народно-Революционной армии по всему фронту.

Народная армия разбита на две группы — Инскую и Забайкальскую. В первой группе — стрелковая бригада: Пятый и Шестой и Особый Амурский стрелковые полки, Четвертый кавалерийский полк, артиллерийский дивизион и два бронепоезда. Задача — освободить Волочаевку и Хабаровск.

Во второй группе — Первая Читинская стрелковая бригада: Первый, Второй, Третий стрелковые полки, Троицкосавский кавалерийский полк и отдельный Читинский кавалерийский дивизион. Задача — разгромить противника на побережье Амура, отрезать белым отступление из Хабаровска.

В тылу у белых партизаны-пластуны отряда Петрова-Тетерина и отряда Шевчука ждут знака военного командования, чтобы ринуться, навести панику на белых, смести! Пошла громада бить белых гадов общим кулаком: принять сражение, — «исход его будет решителен на всю кампанию».

Стынь-стужа! Сорокаградусный мороз не сдает. Частоколом, лесом — колья с проволокой колючей. Проваливаясь в снег по колено, кинулись люди на страшную железную путаницу с острыми шипами.

— В атаку! Урр-а-а!!

Нет ножниц — резать проклятую колючую проволоку! Рвут штыками, шашками, саблями, прикладами. Коченеют люди на ветру и стуже. Пар изо рта клубами. Дерево и то не выдерживало: березы трескались от мороза. Человек сильнее!

Вот взбирается на кол заграждения боец и тотчас же прыгает с него на колючую проволоку, старается нарочно упасть на нее всей тяжестью тела, кричит:

— На меня, валитесь, товарищи!.. Порвем!..

И валятся сверху, прорывают железную сеть, но уже мертвые, расстрелянные из пулеметов.

Посмотрела Алена вокруг:

— Батюшки-светы! Что творится! Что делается!

Вот слышится хриплый стон-выкрик:

— По мне ступай, братцы! Бей белых гадов!..

Стон, гул и грохот стояли над снегами Волочаевки. Дрожали воздух и земля от свинцовых пуль, свинцовой шрапнели, разрывов снарядов. Ад! Кромешный ад!

Ползут бок о бок с бойцами медицинский брат Силантий Лесников — подчинился воин: дисциплина! — и медицинская сестра Алена.

Фельдшерская долгая наука в партизанском лазарете и недолгая — всего несколько месяцев в госпитале Народно-Революционной армии — приучили Алену Яницыну к самостоятельности, хладнокровию, смелому решению на месте, как обойтись с тяжелораненым бойцом. Одному не научилась Алена — жалость отбрасывать, не тратить рвущееся от сострадания сердце на десятки стонущих людей. Ползет сестра от одного к другому, сумка с бинтами наготове…