Уж в стольких спектаклях участвовал на своем актерском веку Гуляев, уж столько сыграл он ролей, — пора бы и перестать волноваться перед новой постановкой. Нет, не получалось, равнодушная опытность не приходила; волновался так, будто впервые выйдет сегодня на сцену. Подумывал даже, не выпить ли для храбрости стопочку коньяку. Но нет, отказался от этого средства. Вот тут–то, сказал он себе, и лежит зародыш возможного провала, вот отсюда–то и может возникнуть неверная тональность ведения роли старика Окунева — или повышенное зубоскальство этакого традиционного театрального деда из народа, или ходульный мелодраматизм. Нет, все должно быть правдой, высокой, красивой, благородной правдой.

Сомнения, волнения и колебания пропали сами собой, как только Гуляев вышел на сцену. Он почти не видел зала, лишь отметил в уме, что зал переполнен, даже сидят на приставных стульях. Затем зал исчез, началась рабочая жизнь семьи металлургов Окуневых. На сцене решались большие проблемы довоенной жизни советского народа, строились планы, вынашивались мечты о коммунистическом будущем, которое уже казалось таким близким. Одни собирались жениться, другие уйти на пенсию, третьи только что родились. Разразилась война… Свадьбы, пенсии, мечты, планы — все было отброшено назад. Но жизнь семьи, так же как и жизнь страны, не прекращалась. Она стала суровой, напряженной; иные планы, иные мечты зарождались у людей — разбить, во что бы то ни стало разбить врага, добраться до его сердца, и пусть он сам, породивший кровь и слезы, поймет, на себе испытает цену крови и слез. Во имя победы, которая непременно будет, преодолевали любые лишения, любые страдания металлурги Окуневы, ставшие в большинстве солдатами. Другие из них плавили на Урале сталь для танков и пушек. А самые старые и самые малые волей судеб остались на родных пепелищах, на земле, занятой врагом.

В антрактах Гуляев запирался в своей уборной Он прятался от друзей и знакомых. Он не хотел, чтобы от их слов, от их высказываний рассеивалось напряжение, возникшее в нем с первых шагов по сцене. Он чувствовал, как от картины к картине это напряжение нарастало; он отдавался ему полностью. Предпоследнюю картину, в которой старик Окунев гибнет под ударами гитлеровцев, но гибнет так, что зритель уже видит близкую неотвратимую гибель самих палачей, Гуляев провел с потрясающей силой. Зал гремел от аплодисментов и криков, когда погас свет на сцене и зарокотал поворотный круг перед последней картиной. А когда спектакль был закончен, разразилась овация. Металлурги, портовые рабочие, моряки, судостроители кричали «браво», требовали на сцену режиссера, автора, вновь и вновь вызывали Гуляева. Алексахин так растерялся, что запутался в занавесе и чуть не упал в оркестр. Гуляев был весь в слезах. Он давно уже не испытывал такой радости, такого восторга.

Вызвали наконец и худрука. Вид у него был растроганный. Он обошел толпившихся на сцене актеров, кому пожал руку, кого обнял по–братски; с Гуляевым он трижды по русскому обычаю расцеловался; всех благодарил, прижимал к груди руки. Ему аплодировали так, будто бы он и есть главный виновник того, что театр выпустил такой волнующий спектакль.

Даже художник Козаков, автор оформления, был вытащен на сцену. Только не было на сцене директора театра — Якова Тимофеевича Ершова. Взволнованный приемом, какой зрители оказали спектаклю, он поспешил в свой кабинет, откупорил несколько бутылок шампанского, распорядился, чтобы актеров и их друзей вели сразу же к нему. Вскоре обширный кабинет стал заполняться людьми. Обнимались, поздравляли друг друга, держали себя так, будто все изрядно выпили. У театра был праздник, большой, настоящий, радостный праздник. Может быть, в драматургическом отношении пьеса Алексахина и уступала пьесам опытных, набивших руку драматургов, может быть, в ней было что–то лишнее, но зритель пренебрег мелочами, увидав на сцене себя, свою жизнь, свои чувства, свои помыслы, мечты и порывы. И за это был благодарен театру.

Не сразу, постепенно, стал Гуляев различать лица собравшихся в кабинете директора. В этот день он разослал десятка полтора билетов, которые купил на свои собственные деньги. Главным образом его приглашенными были доменщики, с которыми он сдружился, работая над ролью, и которые помогали ему советом, подсказывали словечки, каких ни он сам, ни Алексахин не знали. Некоторые из этих новых знакомых были здесь, в кабинете директора театра. Говорили: «Ну и здорово, Александр Львович! Просто даже замечательно! Это вы нам вроде подарка к празднику преподнесли!» Но многие, видимо, зайти сюда постеснялись или даже и не догадались. Так, должно быть, поступила и Зоя Петровна, которой Гуляев, помня обещание, послал два билета на премьеру. А может быть, и не было ее в театре, может быть, этот столичный красавец ни сам не захотел идти на провинциальный спектакль провинциального театра по пьесе провинциального драматурга, ни ее не пустил…

Искра Козакова сказала ему, что он так все время оглядывается, будто кого–то потерял.

— Вы очень наблюдательны, Искра Васильевна, — ответил он. — Не столько потерял, сколько не нахожу. Я одну милую даму приглашал на сегодня. Может быть, вы ее знаете: секретарь директора вашего завода, Зоя Петровна.

— Зои Петровны нет, — ответила Искра. — Директор ее грубо, по–свински уволил, просто даже выгнал, как старорежимный хозяйчик. Все возмущены.

Гуляев расстроился:

— Что вы говорите, Искра Васильевна! Из–за чего же?

— Все из–за того же, из–за чего и меня по всяческим комиссиям таскают. Крутилич… Орлеанцев… Какие–то записки, расписки. В общем, ну их! Не хочется в такой день, в такой праздник о них вспоминать.

Гуляев хотел все–таки подробней расспросить Искру о Зое Петровне, его очень удивила эта история, но подошел Горбачев, пожал руку:

— Поздравляю, товарищ Гуляев. Сам бывший рабочий, могу дать наивысшую оценку тому, как вы изображаете рабочего. С большим тактом, с большой любовью и уважением. Спасибо, еще раз спасибо!

— И вам спасибо, — поклонился Гуляев, — за добрые слова.

Вокруг них стал тесниться народ. Яков Тимофеевич сказал:

— А не легко спектакль дался театру, Иван Яковлевич. Большая борьба была. Александр Львович — один из главных энтузиастов этого спектакля, точнее — самый главный.

— Честно говоря, он значительно главнее автора пьесы, — сказал, смущаясь, Алексахин. — Если бы не он, не Александр Львович, пьесы бы и не было. Он меня заставил ее написать, и сам написал добрую половину.

— Полно, милый, полно, преувеличиваешь! — остановил его Гуляев. — Уж так скромничать нельзя, это через край.

— Идеи, идеи, идеи побеждают в искусстве, — сказал худрук, крутя пальцами на животе.

— Но некоторые, например, утверждают, что в искусстве главное — мастерство, форма, — не удержался, напомнил худруку недавние разговоры Гуляев. — А под мастерством при этом понимают умение удивить, поразить, огорошить зрителя.

— И без мастерства нельзя, нельзя, нельзя, это и я скажу, а не только некоторые.

— Против этого никто и не возражает, — продолжал Гуляев. — Но, имея мастерство, имей и идею, а не преподноси только мастерство.

— Тоже верно, голубчик, тоже верно.

Худрука трудно было вывести из равновесия — был он стар, умен и опытен.

Гуляев сказал Горбачеву, что и художник хорошо поработал, что декорации выразительные, оригинальные. Он подвел Козакова поближе.

— Совершенно верно, — согласился Горбачев. — Вы понимаете рабочую тему, товарищ Козаков. Я портрет прокатчика отлично помню. Закрою глаза, и он весь передо мной. Сильная была вещь.

— А вы читали, товарищ Горбачев, как эту, по–вашему, сильную вещь вдребезги разнес режиссер Томашук? — спросил Виталий.

— Читал. На что же тут обижаться? — ответил Горбачев примирительно. — Творческие споры. У вас, у работников искусства, всегда так. В спорах истина рождается.

— Истина?.. — покачал головой Виталий. — Вы же вот утверждаете, что портрет прокатчика — сильная вещь, так?