— Вот когда мне хотелось бы побольше походить на Биля Кинга! Иначе мне не передать того, что я чувствую.

— Не говори глупостей. Ты думаешь так потому, что тебя еще никто не любил.

И снова я подумал, а что же я скажу, когда мне придется представлять Мэрвин своей семье.

— Мэрвин, когда мы поженимся?

— Дорогой, ты и в самом деле хочешь, чтоб мы поженились?

— Конечно.

Мэрвин взглянула на меня и улыбнулась.

— А я-то ломала голову, что тебя беспокоит! Не смотри на меня так. Конечно, я тоже хочу, но мы должны подумать, как все это будет выглядеть.

— Что «все это»?

— Ну, все — и мы с тобой, и все остальное. Я хочу… — Она протянула руку над столом и коснулась моей руки, — я мечтаю о том, чтобы ты очень, очень хотел жениться на мне, не считаясь ни с чем. Дорогой, ну попытайся же наконец хоть раз в жизни поступить, как тебе нравится. Постарайся понять, что ведь это так естественно. Я помогу тебе, чего бы мне ни стоило.

— Мэрвин… — начал было я, но умолк.

— Продолжай, продолжай!

— Уж не хочешь ли ты сказать, Мэрвин… — снова заговорил я и почувствовал, что краснею. — Тебе не могло прийти в голову то, о чем я подумал.

— Я имела в виду как раз то самое, о чем ты подумал. Дорогой мой, я хочу, чтобы мы были счастливы. Я хочу, чтобы впервые в своей жизни ты был счастлив. Ты когда-нибудь был по-настоящему счастлив?

— Счастлив? — переспросил я.

— Скажи правду. Когда-нибудь был по-настоящему счастлив?

— Пожалуй, никогда.

— Так вот, а теперь будешь.

Иногда я в состоянии взглянуть на тот период своей жизни, когда знал Мэрвин Майлс, глазами постороннего человека. Наши отношения развивались стремительно и необычно. Я могу припомнить поэмы, которые мы прочли, и все, что мы видели вместе; я вижу, каким неоперившимся птенцом я тогда был, и временами слышу, как спрашиваю себя, зачем я так поступал. Есть много такого, о чем я никогда ни с кем не говорил, глубоко прятал в себе, потому что скрытен по натуре. О том, что было, я предпочитаю разговаривать только с самим собой, хотя, быть может, это и плохо. Помню, Мэрвин однажды сказала мне: «Теперь мы можем говорить друг другу все», — и сейчас, повторяя ее слова, я, возможно, говорю «все».

Иногда я начинаю думать, что знаю больше, чем многие из окружающих, потому что никто не знает Мэрвин Майлс так, как знаю я. Почему-то я глубоко убежден в этом. Вероятно, то же самое с полным основанием может сказать обо мне и Мэрвин, потому что знает меня лучше, чем кто-либо другой, если только во мне есть что знать. Мне кажется, что любить так сильно, как любил я, можно только раз в жизни, и это, пожалуй, хорошо.

Я знаю секрет Мэрвин Майлс: она стремилась одна владеть всем, чем хотела, — это укрепляло в ней ощущение благополучия — ощущение, в какой-то степени связанное с властью, хотя это слово не совсем уместно в данном случае. Как только что-то становилось собственностью Мэрвин, она отдавала этому «что-то» все, что имела сама, — я знаю это, ведь я сам когда-то ей принадлежал.

В тот вечер мы проехали в двухместном экипаже по парку, а затем в такси вернулись на квартиру Мэрвин. Было уже около полуночи. Мэрвин остановилась рядом со мной и заглянула в свою маленькую гостиную.

— Отвратительно выглядит, правда? — спросила она.

— Что ты! Наоборот, очень мило.

— Нет, нет! Дешево и нелепо. Наступит время, когда одна из моих комнат будет обставлена только старинной английской мебелью в стиле чиппендель. Я куплю ее в Англии — ты повезешь меня в Англию. Открой окно, пожалуйста.

Я открыл окно и посмотрел на уличные фонари, на проходивший мимо трамвай.

— Когда бы ты хотела поехать?

— Когда-нибудь. Как только будет время. Мы поедем на «Беренгарии». Кроме того, я хочу купить наряды в Париже. А ты что хочешь?

— Ничего. Я буду смотреть, как ты будешь покупать.

— Еще бы! Ведь у тебя всегда все было. Ну, я устала. А ты?

— Пожалуй, мне пора уходить.

— Глупости! Только потому, что я устала? Я прилягу на кушетке, а ты сядешь рядом и будешь рассказывать.

— О чем?

— Ты же знаешь. О том, что ты мне всегда рассказываешь. Расскажи о Норт-Харборе… Можешь погасить свет.

Я сел в темноте рядом с ней; свет с улицы чем-то напоминал лунный. С тех пор мне всегда нравился свет уличных фонарей. Его отблески тускло отражались на лице Мэрвин, когда она взглядывала на меня. Я, кажется, довольно долго говорил о Норт-Харборе и рассказал много такого, чего никому другому не говорил.

— Довольно! — внезапно остановила меня Мэрвин. — Больше пока не нужно. Я хочу знать о твоих все-все, но не сейчас.

— Ты устала. Мне лучше уйти.

— Почему тебе нужно уходить? Разве ты не поцелуешь меня?

— Что ты! Конечно! — Мэрвин засмеялась, и я заметил, что ее лицо было мокрым. — О чем ты плачешь?

— Любимый мой! — прошептала она. — Пообещай мне одну вещь.

— Что именно?

— Никогда не говори, что тебе нужно уходить.

— Хорошо, не буду.

— Попытайся забыть, что на свете есть еще кто-нибудь, кроме меня.

Все последующие годы, когда я, казалось, и не думал о Мэрвин, мысль о ней, должно быть, все-таки таилась где-то в глубине моего сознания, ожидая только случая, чтобы снова всецело мною завладеть. И сейчас, когда я начинаю думать о ней, мне кажется, что между нами никогда ничего не кончалось. Вероятно, в мире есть много такого, что никогда не кончается, хотя вам и кажется, что кончилось. Позднее, присутствуя при бесконечных разговорах, когда собеседники силились показать себя необыкновенно искушенными в житейских делах, я много раз слышал болтовню о «романах». Чаще всего это именно пустая болтовня, потому что не у многих из нас действительно были романы, и все же эти разговоры меня интересовали. Неужели, спрашивал я себя, то, что произошло между Мэрвин и мной, тоже можно подвести под этот унылый шаблон? Мне почему-то кажется, что нельзя, нельзя потому, что все это было новым для нас обоих и остается новым для меня и сейчас. Я все еще убежден (и это для меня главное), что наши отношения с Мэрвин были единственными в своем роде, что они не подходят под общую рубрику и что в этом мире никогда еще не было ничего похожего.

На следующее утро, когда я пришел, как обычно, в контору Балларда, девушка за столом справок, видимо, не заметила во мне никаких перемен.

— Здравствуйте, мистер Пулэм, — поздоровалась она. — Раненько вы сегодня.

Мне хотелось знать, что думает Мэрвин сейчас, в это утро, после того, что случилось. Мне хотелось знать, пришла ли она на службу, что мы скажем друг другу при встрече. Мне хотелось знать, будет ли она теперь вообще разговаривать со мной. Биль уже сидел за своим столом. Засунув руки в карманы и покачиваясь на задних ножках стула, он смотрел в окно. Мэрвин еще не было. Я со страхом подумал, что она, возможно, не пришла потому, что возненавидела меня. Мне казалось, что Биль обязательно что-нибудь заметит, но он лишь лениво помахал мне рукой.

— Здравствуй, Биль. Что поделывал в Чикаго?

— Вел переговоры с фирмой, выпускающей прорезиненные ленты. Мы договорились, что фирма поручит нам рекламу своей продукции. Как дома? Как Кэй Мотфорд?

— Хорошо. Она спрашивала о тебе.

— Жаль, что я не мог поехать с тобой. Как отец? Родители, конечно, уговаривали тебя уйти отсюда?

— Да, но давай не будем говорить об этом.

— Ты не слушай их. Ты и сам не заметишь, как забудешь Шкипера и всех своих однокашников. Где же Мэрвин? Что-то она запаздывает сегодня.

— Не знаю.

— А впрочем, не важно. Разреши задать тебе вопрос несколько интимного характера. Что ты делаешь, чтобы с тебя не сваливались брюки?

— Что, что?! — растерялся я, хотя уже привык к самым неожиданным вопросам Биля.

— Я спрашиваю, — терпеливо повторил Биль, — носишь ли ты ремень?

— Конечно, ношу.