— Англии придется драться, если немцы вступят в Бельгию.

Кэй не ответила и на этот раз. Она неподвижно стояла и смотрела на море.

— У вас есть носовой платок? — внезапно спросила она.

— Конечно.

— Дайте его мне и уходите.

Я протянул ей платок, Кэй вырвала его у меня из руки и высморкалась. Было так темно, что я не мог разглядеть ее лицо.

— Что такое, Кэй? Ведь я же не сказал ничего грубого, правда?

— Нет, не сказали. Но, пожалуйста, уходите.

— Я не могу оставить вас одну. Если я что-нибудь сказал, Кэй…

— Молчите! Ничего со мной не случилось. Мы сейчас вернемся в зал, и я уйду домой. Пешком.

— В таком случае, и я с вами. Я не могу отпустить вас домой одну.

Мы быстро вернулись в круг света, падавшего с террасы клуба, и, поднимаясь на крыльцо, лицом к лицу встретились с Билем Кингом.

— Я искал вас, — обратился он к Кэй. — Мне хочется потанцевать с кем-нибудь, кто действительно умеет танцевать.

— Пожалуйста, — ответила Кэй и повернулась ко мне. — Вот ваш платок, Гарри.

Позже я часто думал об этой сцене. Биль мог бы пригласить и другую девушку, но он пригласил Кэй, в то время как я стоял на крыльце и недоуменно размышлял, почему он это сделал. Я стоял и смотрел им вслед: Биль обнимал Кэй, и она улыбалась. Потом я направился к бару, находившемуся около раздевалки, в большом зале с тяжелой мебелью в стиле старинной обстановки испанских католических миссий в Калифорнии, остановился на пороге и оглядел комнату. За столом сидело несколько человек в возрасте моего отца.

— Война окончится через три месяца, — донеслось до меня. — Немцы не смогут поколотить французскую армию. Если вы утверждаете, что смогут — значит, вы не знаете французов.

Я стоял и прислушивался к гулу голосов и к музыке, долетавшей в открытую дверь. Невозможно было сказать этим людям, что один мир умер и что перевернута еще одна страница. Я думал о надвигающемся шторме, сквозь который предстояло пройти и Кэй, и Билю, и мне, и всем остальным из нас. Нам предстояло пройти сквозь этот шторм, как поезд проносится сквозь темный тоннель, чтобы вынырнуть на свет в другом конце его и оказаться в совсем ином мире.

В то лето, когда я окончил университет и начал работать в фирме «Смит и Уилдинг», мы с отцом, проводив мать и Мери в Норт-Харбор, остались в Уэствуде вдвоем. Вечерами после ужина отец часто заводил разговор о старом мистере Уилдинге — главе фирмы. В глазах отца он был героем и непогрешимым пророком.

— Фрэнк Уилдинг всегда и во всем прав, — говорил отец. — Я лично не верю, но он утверждает, что весной будущего года мы начнем воевать.

Я так и не узнал, откуда мистер Уилдинг получал свою информацию. У него была какая-то особая система, с помощью которой он приходил к своим выводам, какой-то свой, почти безошибочный метод отбора фактов и их обобщения. Часто мне казалось, что дело тут не столько в логике, сколько в интуиции. Будь я писателем, я бы обязательно постарался нарисовать его портрет, ибо в своем роде он был личностью исключительной, идеалом преуспевающего человека, ныне уже исчезнувшим. В то же время я с интересом спрашиваю себя, не преуспевал ли бы мистер Уилдинг даже и сейчас, если бы был жив и сохранил кое-какую энергию. Во всяком случае, он оказался прав в том смысле, что в конечном счете мы действительно вступили в войну.

Появляясь зимой в конторе неизменно в половине девятого утра, мистер Уилдинг аккуратно вешал в углу свое черное пальто и котелок и так же аккуратно ставил под ними галоши. Летом на вешалке появлялась его мягкая желтая соломенная шляпа с обтрепавшейся лентой, похожая на современные шляпы из итальянской соломки. Сразу же после его прихода к нему заходила мисс Джослин в старомодном платье с широкими рукавами; она вручала мистеру Уилдингу пачку писем и обычно оставалась у него с полчаса. Затем он вызывал заведующего отделом ценных бумаг, мистера Уитзерса. Покончив с неотложными делами, мистер Уилдинг откидывался на спинку своего вращающегося кресла и принимался наблюдать, как клиенты перед открытием биржи гуськом входят в зал биржевых операций; ровно в половине одиннадцатого старший клерк мистер Рили вручал патрону написанную четким каллиграфическим почерком сводку с курсом ценных бумаг к моменту открытия биржи. Точно в половине первого мистер Уилдинг отправлялся в свой клуб завтракать, а точно в два часа снова появлялся за письменным столом и углублялся в бюллетень, составленный пресс-бюро, причем дверь его кабинета все время оставалась полуоткрытой. Он почти не принимал посетителей и почти не разговаривал с другими участниками фирмы, а ровно в пять часов его отвозили домой, в Бруклин, где, как говорили, он ложился спать в девять часов вечера. Мистер Уилдинг редко вмешивался в дела конторы, но от него ничто не могло ускользнуть. Он никогда не повышал голоса, но почему-то скорее, чем любой служащий фирмы, казался на своем месте и проявлял большую осведомленность, чем все остальные.

В течение первых двух недель одна из моих обязанностей в конторе состояла в том, чтобы ровно в одиннадцать часов приносить мистеру Уилдингу пинту молока и две галеты. Мистер Уилдинг опускал газету на колени, тихим голосом справлялся о состоянии дел на бирже, потом говорил: «Спасибо, Гарри», — и снова брался за газету. Хотя ни о чем другом мы обычно не разговаривали, после двух недель у меня сложилось впечатление, что мистер Уилдинг сумел хорошо узнать меня.

«Мистер Уилдинг хочет…», «Мистер Уилдинг полагает…» — часто слышалось в конторе, но я так и не мог понять, как и кто мог знать, чего хотел или что полагал мистер Уилдинг.

В то время когда я начал работать в фирме, новичкам обычно платили триста долларов в год. Хотя, казалось, сам воздух в конторе был пропитан деньгами (как раз в те дни стали резко повышаться цены на акции фирм, выполнявших военные заказы), мы, новички, работали не за страх, а за совесть, не думая о деньгах. В конторе нас, начинавших в тот год свою карьеру, было шестеро — все выпускники Гарварда и все с хорошими связями. Утром каждый из нас получал список лиц, как правило, очень несговорчивых, уже не раз отвергавших настойчивые предложения других служащих фирмы, и отправлялся соблазнять их ценными бумагами, которыми в тот момент занималась наша фирма. Вместе со списком мы получали и подробное описание самих бумаг, причем предполагалось, что мы должны назубок знать все достоинства нашего товара. Целый день мы ходили из конторы в контору в деловом районе города, но я бы не сказал, что это занятие можно было назвать работой.

Если мне и удалось в то лето продать кое-какие ценные бумаги новому клиенту, то это событие не запечатлелось у меня в памяти. Зато я сделал настоящее открытие, когда убедился, как много, оказывается, у меня связей по линии семьи и как обширен круг знакомств отца.

— Здравствуйте, — говорили мне. — Значит, вы сын Джона Пулэма?

Я бы чувствовал себя гораздо лучше, если бы сумел убедить какого-нибудь нового клиента купить хоть одну ценную бумагу. Как-то я заговорил об этом с мистером Уитзерсом, но он ответил, что со временем все придет. Лет десять назад мистер Уитзерс играл защитником в команде Гарвардского университета и все еще сохранял прежний боевой дух. Когда он инструктировал в своем кабинете коммивояжеров по продаже ценных бумаг, голос у него становился, как у сирены; мистера Уилдинга он называл в таких случаях «дядей Фрэнком».

— Так вот, — говорил он, — эти четырехсполовинные процентные облигации продать будет трудновато, однако дядя Фрэнк хочет продать их, и как можно быстрее. Так что — подтянитесь, и марш по клиентам!

Он говорил и многое другое, в его словах было много здравого смысла, но я не успевал улавливать всего, подолгу обдумывая каждую его фразу. Опытные коммивояжеры направляли свои стопы в банки и страховые компании, о которых было известно, что они не прочь кое-что приобрести. Неофитов же безжалостно гоняли куда придется — как говорилось, ради их же собственной пользы. Было во всем этом что-то от спартанской системы воспитания.