— А тут есть и фотоснимки, — заметила мисс Фернкрофт. — Мы тратим массу времени, отыскивая фотокарточки людей университетского периода и после окончания университета.
Я представил себе эти фотографии, содранные с экзаменационных бумаг после первого университетского года — молодые люди в высоких воротничках, — и более поздние снимки, запечатлевшие наш теперешний облик — лысых, седовласых, усталых… Да, но к чему все это?
— Так что теперь вы видите, — продолжала мисс Фернкрофт, — зачем мистеру Брауну потребовалась ваша помощь.
— Да, теперь я вижу.
Я перевел взгляд на листки бумаги, исписанные рукой неизвестного мне человека по имени Чарльз Мэсон Хиллерд.
«Время и место рождения: родился 23 марта 1893 года в Риджли в штате Иллинойс; сын Джозефа и Гертруды (Джессеп) Хиллерд.
Образование до университета: средняя школа в Риджли и начальная школа Брока.
Ученые степени: бакалавр искусств; доктор юридических наук.
Семейное положение: женат на Марте Гудинг из Нью-Йорка.
Дети: Мери Гудинг, Роджер и Томас.
Род занятий: адвокат.
Адрес служебный: Мортгейдж-билдинг, Нью-Йорк.
Домашний: Мэмеронек в штате Нью-Йорк».
— Но этот самый Хиллерд не сообщает в анкете никаких дат, — заметил я.
— В том-то и дело, сэр, — ответила мисс Фернкрофт. — Наши инструкции никогда никем не выполняются.
Я вернулся к биографии Чарльза Мэсона Хиллерда.
«После окончания юридического факультета поступил в фирму „Джессеп и Гудрич“ в Нью-Йорке. Спустя пять лет перешел в фирму „Джоунс и Джоунс“, а сейчас являюсь компаньоном фирмы „Уоткинс, Лорд, Уоткинс, Бондедж, Грин, Смит и Хиллерд“. Все последние годы был очень занят, работая в области корпоративного права и вместе с тем уделяя много времени своей семье. Мои занятия на юридическом факультете были прерваны войной, во время которой я служил первым лейтенантом саперных войск. Служба в армии сейчас кажется мне каким-то странным эпизодом, не имеющим ничего общего с моей обычной деятельностью. Я по-прежнему люблю бывать на футболе и „болею“ за Гарвард. Мое основное занятие в часы досуга — воспитание детей. Принадлежу к епископальной церкви; иногда играю в кегли и гольф. По своим политическим убеждениям я республиканец и надеюсь, что наступит время, когда Рузвельт покинет Белый дом. Лет десять назад мне довелось поехать в командировку на Тихоокеанское побережье. Я в полной мере использовал представившуюся возможность, чтобы попутешествовать, и все еще надеюсь когда-нибудь, если получу продолжительный отпуск, показать своей семье Большой Каньон. Я по-прежнему считаю Гарвард наилучшим учебным заведением в мире и буду очень рад, если мои сыновья последуют моему примеру (а я надеюсь, что именно так они и поступят, если только нам удастся удалить мистера Рузвельта из Белого дома) и получат от нашей старенькой альма-матер то, что получил я как в смысле практических знаний, так и в смысле душевного спокойствия. Я не располагаю временем для чтения хороших книг. По окончании университета я начал читать „Историю упадка и разрушения Римской империи“ Гиббона и „Линкольна“ Николи и Хея. Я все еще изучаю эти труды в свободное время и надеюсь сообщить на нашем юбилее тем, кого это интересует, что выполнил поставленную перед собой задачу».
— И что, это, так сказать, типичная биография? — поинтересовался я у мисс Фернкрофт.
— Да, все они более или менее похожи друг на друга. Забавно, но факт: большинство этих людей, видимо, так поглощено своими делами, что у них не остается времени заниматься чем-нибудь еще.
— Мисс Фернкрофт, у вас не найдется почтовой бумаги и авторучки?
Девушка подала мне лист бумаги, и я положил его перед собой. Мне и самому не нравилось мое решение — оно свидетельствовало о некотором пренебрежении к моим студенческим товарищам, но меня подстегивала мысль о том, что Боджо чуть не силой пытается навязать мне эту работу.
«Дорогой Боджо!
— писал я. —
С большим удовольствием позавтракал с тобой. Мысль создать книгу о нашем выпуске в самом деле увлекательна — полностью согласен. У меня не хватает слов, чтобы выразить, как мне хотелось бы исполнить твою просьбу и поработать над осуществлением этого замысла. К сожалению, мне предстоит масса хлопот во второй половине лета, кроме того, боюсь, что мне просто не по силам взять на себя подобную ответственность. Не могу выразить, как я польщен тем, что ты считаешь меня способным выполнить эту работу».
Написанное не удовлетворило меня. Я разорвал бумагу, выбросил клочки в корзину и начал снова:
«Дорогой Боджо!
Ты спихнул мне эту работу, полагая, что я буду польщен и что меня нетрудно обвести вокруг пальца. Хотя я терпел и завтракал за твой счет, но все равно должен сказать, что ты олух. Какое мне в конце концов дело, выйдет или не выйдет книга о нашем выпуске?»
На этот раз я сказал даже больше, чем хотел сказать, тем более что о подобных вещах как-то не принято говорить. Я снова порвал написанное и набросал следующее:
«Дорогой Боджо!
Я забыл сказать, что мне предстоит длительная деловая поездка в Нью-Йорк. Кроме того, мы с Кэй собираемся осенью и зимой отправиться на Тихоокеанское побережье. Безусловно, предложенная тобой работа весьма интересна, но ты, надеюсь, согласишься, что я не в состоянии взяться за нее. Большое спасибо, что ты нашел возможным предложить ее мне».
Все это, разумеется, не соответствовало действительности. Конечно, я мог бы предложить Кэй куда-нибудь поехать, но что толку? При наличии таких долгов, как у нас, вряд ли мы могли бы позволить себе подобную роскошь.
Я снова порвал письмо и выбросил его в корзинку.
«Дорогой Боджо!
— писал я на этот раз. —
Прежде чем приступить к работе, считаю необходимым снова повидать тебя и поговорить более подробно.
Твой Гарри».
Я сложил письмо, сунул его в конверт и вручил мисс Фернкрофт.
— Пожалуйста, передайте мистеру Брауну, когда он будет не очень занят, — попросил я. — А мне, к сожалению, нужно бежать.
— Но вы же вернетесь, правда? — спросила мисс Фернкрофт.
3. Память долго хранит воспоминания молодости
Беспокойные мысли начали обуревать меня, едва я снова оказался на улице. Не скажу, что я был очень доволен собой. Я не смог прямо высказать Боджо Брауну того, что должен был высказать, — не смог не потому, что трусил, — просто не хотел прослыть брюзгой, да и, кроме того, дружба имеет свои определенные законы.
И все же я испытывал какое-то странное чувство опустошенности, какую-то неудовлетворенность прожитой жизнью. Вспоминая заваленный бумагами стол, я задумался над тем, какой будет моя биография в книге о нашем выпуске. При мысли о том, что напишу я сам, мне вспомнилось сочинение Чарльза Мэсона Хиллерда — казалось, слова его неотступно следовали за мной по залитой солнцем улице.
Вернувшись в контору, я, конечно, не застал тут никаких перемен, зато сам я в чем-то изменился. Меня одолевали воспоминания — бессвязные картины детства, Нью-Йорк, война, лица людей, места, которые я давным-давно забыл. Почему-то на память пришла ограда за конюшней в Уэствуде. Блики солнца на белых стенах конюшни, игра, которая так нравилась нам с сестренкой Мери и заключалась в том, что мы ходили по верху ограды и останавливались на каждом углу, воображая будто путешествуем вокруг света и посещаем разные страны. Я припомнил стойла в конюшне, украшенные аккуратными соломенными жгутами, кладовую для упряжи, где висели застекленные шкафчики и пахло смазкой. Все это возникало в моей памяти так отчетливо, что, казалось, я мог бы при желании хоть сейчас спрыгнуть с этой ограды или, припоминая каждую деталь, уверенно пробежать к дому через огород, лужайку и террасы сада.
