— Никогда не забывайте, что здесь не какой-нибудь проклятый университетский клуб.

После этого разговора отношения с людьми у меня несколько улучшились, мне показалось, что я стал больше понимать их. В ту зиму в батальонной столовой в Кобленце я довольно близко сошелся с майором Гроувсом и многими другими офицерами и однажды, окинув взглядом собравшуюся за столом компанию, подумал, что всего лишь несколько месяцев назад мне было бы трудно чувствовать себя на равной ноге с большинством из присутствующих. Майор Гроувс имел скобяное дело где-то около Остина в Техасе и вечерами за бутылкой рейнского обычно рассказывал о своем заведении. У него был тихий, заунывный голос уроженца Юго-Запада.

— А почему вы, Пулэм, никогда не рассказываете о своем доме? — спросил он как-то.

— Пожалуй, потому, что я просто не умею рассказывать, хотя думать о доме думаю, и часто.

Я вспоминал, как на прощание поцеловал Луизу Митчел, что сейчас казалось мне чем-то невероятным. Мне хотелось спрятать подальше от майора и от остальных все, что касалось дома, не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что они все равно бы ничего не поняли. Как раз в тот вечер я получил несколько писем. Одно из них было от матери, она писала о своей работе в обществе Красного Креста и спрашивала, когда я вернусь домой; другое было от отца, и он задавал мне тот же вопрос. Пришло письмо и от Шкипера.

Пришло письмо и от Кэй Мотфорд — ответ на мое, в котором я благодарил ее за присланный свитер.

«Дорогой Гарри, — писала она, — у нас здесь все очень заняты. Свирепствует эпидемия инфлюэнцы, но в общем почти ничего не изменилось». И дальше она объясняла, что именно не изменилось и чем каждый занят. Странно, но ни одно из этих писем не пробудило во мне тоски по дому. Казалось, меня абсолютно не интересовало, что происходит дома.

«Не знаю, слышали ли вы, что Луиза Митчел вышла замуж?» — писала Кэй. Я не слышал, но и эта новость меня не заинтересовала.

— Я совершенно равнодушен к дому, — признался я майору. — Ничему хорошему меня там не научили.

— Пожалуй, домашние теперь и не узнают вас, — заметил майор.

Его замечание встревожило меня, заставило подумать, что и я теперь не узнаю своих домашних. Уже не раз я задумывался, что буду делать, когда вернусь домой.

— А они, должно быть, здорово обрадовались, — продолжал майор, — когда узнали, что вы награждены орденом.

— Я ничего не сообщал им.

— Ну, знаете, Гарри, это ни в какие ворота не лезет!

Когда-то мне казалось, что никакой майор не может быть хорошим офицером, если не умеет выражаться литературно, однако война изменила мое мнение, и я не знаю, когда или почему это произошло. Скорее всего причиной была не столько война, сколько общение с самыми разнообразными людьми, сейчас почти уже забытыми. Откровенно говоря, я никогда не любил сталкиваться с новыми людьми. Всю эту сентиментальную болтовню о недельном отпуске в Париже, где к вам придиралась военная полиция, надували отеческого вида таксисты и преследовали проститутки, я терпел только потому, что все это позволяло мне ближе узнавать людей. Все эти мимолетные друзья, все эти знакомые на один вечер научили меня гораздо большему, чем научила школа. Среди нас были и батраки со Среднего Запада, и итальянцы из нью-йоркских трущоб, и заводские рабочие, и скотоводы, и сыновья лавочников из маленьких городков, но тогда нас объединял общий, не поддающийся сейчас анализу взгляд на жизнь, находивший свое выражение в непристойных песнях и шутках, и вместе с тем чувство, которое я назвал бы порядочностью, хотя это и кажется невероятным, когда я припоминаю некоторых парней. Как ни пьянствовали, как ни хулиганили люди роты «А», при ближайшем знакомстве все они оказывались неплохими парнями. Я был поражен, когда убедился, что многие из них значительно лучше тех самых секретарей из Христианской ассоциации молодежи, которые поучали их благонравию. Меня удивило, что большинство из них храбрее и благороднее, чем я.

— Будьте спокойны, — заметил как-то майор, — ребята быстро разделаются с тем, кто придется им не по душе.

Я все еще не могу забыть, как одиноко почувствовал себя, когда однажды, сидя в офицерской столовой и оглядывая присутствующих, пришел к выводу, что я и они совсем разные люди. Я помню, как отнесся майор к моим словам о том, что мои родители живут главным образом на доходы от своего имущества.

— Послушайте, мой мальчик! — воскликнул он. — А вы не морочите мне голову, а?

До сих пор не могу понять, что произошло с майором. Вначале мы обменялись несколькими письмами, он даже приезжал на мою свадьбу, но вот уже много лет о нем нет ни слуху ни духу. После войны в каждом из нас начался процесс, сущность которого сводилась к тому, что вы пытались стать прежним, сочетать то, чему научились за годы войны, с тем, что вас раньше учили игнорировать. Не могу винить ни себя, ни своих друзей, что наше благое намерение не увенчалось успехом, ибо нельзя совместить несовместимое. Жизнь, к которой мы вернулись, оказалась чем-то вроде разбитой тарелки.

Иногда я ловлю себя на мысли: «Вот если бы у меня было мужество…» — и ко мне возвращается моя прежняя неудовлетворенность.

Получив приказ о демобилизации (он поступил в тот же день, когда я высадился в Гобокене), я отправился в тогда еще не перестроенную гостиницу «Уолдорф» на Тридцать четвертой улице, имея при себе четыреста долларов, полученных при окончательном расчете, и небольшую скатку с уцелевшими пожитками. Два больших чемодана, походная койка, складной стул и все остальное, что, как нам говорили, обязательно должен иметь каждый офицер, исчезло месяцев шесть назад, — у меня осталось только два грязных одеяла, не менее грязная форма, надетая на мне, одна чистая рубашка, несколько пар шерстяных носков и смена белья.

Клерк, сидевший за письменным столом с мраморным верхом, посмотрел на меня, потом перевел взгляд на мою скатку с пожитками.

— Должен попросить вас внести плату вперед, — сказал он, и я тут же вручил ему стодолларовую бумажку.

— Давно мне хотелось поспать в «Уолдорфе», — проговорил я.

В холле толкались прилизанные, упитанные мужчины и красивые женщины. Из ресторана доносилась музыка. Все выглядело так, будто войны не было и в помине.

— Вы не беспокойтесь, — обратился я к клерку. — Завтра я куплю несколько других костюмов.

— Вы только что с фронта? — поинтересовался клерк. — Да, война была что надо!

— Верно. Война действительно была что надо.

В номере на восьмом этаже коридорный положил мою скатку на подставку для багажа и распахнул окно. В комнату ворвался многоголосый шум Пятой авеню, из окна я мог видеть внизу залитую огнями улицу.

— Что вам еще угодно, сэр? — спросил коридорный.

Мне было угодно еще многое. Я пытался собрать воедино куски разбитого.

— Приготовьте горячую ванну, — ответил я. Мебель в номере казалась мне вычурной. Я посмотрел на часы: было только половина шестого. — Кроме того, закажите виски с содовой и овсянку со сливками.

— Овсянку?

— Да. И поживее. Овсянку и полдюжины устриц.

Я и сам не знал, почему вот уже сколько времени из головы у меня не выходило такое сочетание блюд. Мы часто рассказывали друг другу, что сделаем сразу же после демобилизации, и я теперь делал именно то, чего мне хотелось. Вместе с тем я не переставал размышлять, что бы сделать еще, пока есть возможность. На столике рядом с кроватью стоял телефон, и я мог бы без труда связаться с родителями, благо они были не так уж далеко. Я любил своих стариков и понимал, что обязан сразу же позвонить им и сообщить о своем возвращении, но не знал, с этого ли нужно начинать. Потом я подумал о Биле Кинге. Мысль о нем пришла мне в голову, когда я пил виски и ел овсянку. Мне хотелось узнать, вернулся ли он с работы, но все-таки сначала следовало позвонить домой.