— Где ты был, Гарри? Тебя ищет Баллард… — начала было Мэрвин, но тут же умолкла, увидев Мери и отца.

— Мой отец… Мисс Майлс, — представил я их друг другу.

— Здравствуйте, — отозвался отец. — Так, значит, здесь и работает мой мальчик?

— Да, — ответила Мэрвин. — Вот за этим столом.

— Надеюсь, работник он хоть куда, — проговорил отец и улыбнулся Мэрвин.

— А это Мери, моя сестра, — сказал я.

От меня не ускользнуло, что внезапное появление отца и Мери оказалось для Мэрвин неприятным сюрпризом.

— Вы сестра Гарри? Он часто рассказывал о вас.

Я повел отца к мистеру Балларду, а Мери осталась с Мэрвин.

— Кто эта девица? — поинтересовался отец, когда мы проходили через помещение конторы. — Тут все женщины называют тебя по имени?

— Она составляет у нас тексты рекламных плакатов.

— И ты сидишь все время наедине с ней?

— С нами сидит еще Биль Кинг.

— Послушай, это не та ли особа, с которой тебя видели на футболе?

— Кто тебе сказал? — удивился я.

Но прежде чем он смог ответить, мы оказались перед дверью кабинета мистера Балларда, чему я, кстати говоря, был рад. Конечно, рано или поздно мне пришлось бы рассказать отцу о Мэрвин Майлс, но в тот момент я не хотел говорить. Это было трудно, гораздо труднее, чем я предполагал.

Как я уже говорил, события в тот период моей жизни развивались быстро и, конечно, должны были подойти к своему концу, даже тогда, когда мне казалось, что никакого конца вообще не предвидится. Недели две спустя, как-то утром, перед началом работы в конторе, Мэрвин стряхивала снег со своей шляпки; на волосах и на лице у нее поблескивали капельки воды. Биль сидел, положив ноги на край письменного стола.

— Фирма, несомненно, должна сделать нам к рождеству какой-нибудь приятный сюрприз, — рассуждал Биль, продолжая начатый разговор; Мэрвин высказала предположение, что на рождество я, очевидно, поеду домой, после чего раздался продолжительный телефонный звонок.

— Вас вызывает Бостон, — услышал я голос телефонистки.

В те времена телефоны работали не так хорошо, как сейчас. До меня донеслись деловитые сухие голоса телефонисток — одна сообщала, что Нью-Йорк готов, другая просила минуточку подождать.

— Наверное, кто-нибудь из семьи, — высказал я предположение. — Но они еще никогда не звонили мне по телефону.

Я почти не сомневался, что речь пойдет о чем-нибудь связанном с рождеством, и вот, несмотря на плохую слышимость, узнал голос Мери.

— Гарри, это ты? Говорит Мери.

— Держи трубку ближе. Я плохо слышу.

— Теперь лучше? — спросила сестра, и я сразу понял, что произошло что-то неладное.

— Лучше, лучше! Я слушаю.

— Врачи говорят, что ты должен немедленно приехать.

— Что-нибудь с матерью?

— Нет, с отцом. Гарри, врачи считают, что он при смерти.

Я слушал Мери, но смысл ее слов не доходил до меня.

— Что случилось? — спросил я. — Что, говорю, случилось?

— Ты слышишь меня? Это после того, как он вернулся с охоты, Гарри. У него воспаление легких. Врачи настаивают на твоем немедленном приезде.

Я вынул часы, подаренные отцом. Стрелки показывали половину десятого.

— Хорошо. Я выеду десятичасовым поездом и буду дома около трех. Скажи ему, что я еду, передай ему мой привет и… Мери…

— Да?

Но я не мог придумать ничего такого, что было бы уместно сказать ей. Вернее, сказать можно было многое, но в такую минуту все казалось бессмысленным.

— Скажи ему, что мысленно я все время с ним.

Я осторожно положил трубку и встал.

— Меня вызывают домой. У отца воспаление легких. Пожалуй, мне уже пора на вокзал.

Мэрвин некоторое время молчала.

— Я еду с вами, — вдруг сказала она. — Я найду, где остановиться.

— В этом нет необходимости, — вмешался Биль. — Поеду я. Гарри, одевайся.

Я все еще не понимал, что случилось несчастье. Но Мэрвин, как мне кажется, все понимала, хотя и не могла ничего сказать или посоветовать.

— Гарри, у вас есть галоши? Нет? Тогда вам придется купить на станции.

— Хорошо.

— И позвоните мне сегодня же, в любое время.

— Хорошо.

Биль положил руку мне на плечо.

— Мэрвин, пожалуйста, сообщите обо всем Балларду, — попросил он.

— Прощайте, Мэрвин, — сказал я.

— Гарри, не говорите так. Не говорите мне «прощайте».

Эта поездка в Бостон до сих пор кажется мне чем-то нереальным, несмотря на обстановку деловитости, какая обычно бывает в поездах. Мы проехали Стамфорд, Нью-Хейвен и Нью-Лондон, но я ничего не замечал, да и не мог заметить. Я целиком ушел в себя, словно погрузился на дно водоема и лишь изредка поднимался на поверхность, к свету и воздуху. В такие моменты я слышал, как Биль обращается ко мне, некоторое время следил за нитью его рассказа, но уже вскоре снова погружался в свои думы и переставал слышать голос Биля. Он, по-видимому, считал, что лучшим средством отвлечь меня от ненужных мыслей является болтовня. Помню, он то и дело принимался рассказывать то о книгах, то о пьесах, а я настойчиво пытался заставить себя слушать его, тем более что всегда хотел извлечь пользу из его рассуждений, если только он говорил о чем-нибудь стоящем. Мы погуляли по платформе вокзала в Нью-Хейвене, поговорили об Иэльском университете, удивляясь, почему мы все-таки так предубеждены против него. Никто бы не взялся отрицать, что студенты Иэля одевались лучше студентов Гарварда, были более сплоченными и более чутко воспринимали действительность. Биль сказал, что, если бы у него был сын — хотя он, ей-богу, не хочет жениться и обременять себя семьей, — он обязательно послал бы его в Иэль, даже если бы ему пришлось пойти по миру.

— Гарри, — сказал Биль, — а ведь тебе надо было поступить в Иэль.

Я понимал, что он шутит, но одно лишь упоминание об Иэле заставило меня поморщиться. Я должен только радоваться, что не пошел учиться в Иэльский университет, ответил я Билю, его воспитанники — типичные карьеристы, люди некультурные, люди, которых никак не назовешь джентльменами. Однако Биль продолжал поддразнивать меня с единственной целью отвлечь от неприятных мыслей, но вскоре я перестал его слушать. Я снова погрузился в свои думы, размышляя, серьезно ли болен отец и как мне жить дальше, если он умрет.

Где-то недалеко от Нью-Лондона до меня опять стал доходить голос Биля. Он как раз говорил, что кое в чем хотел бы походить на меня, благо, как он выразился, человек я основательный.

— Да перестань ты, Биль, — отмахнулся я. — Ты же отлично знаешь, что я ужасно скучный человек.

Биль ответил, что, возможно, и скучный, зато настойчивый и уравновешенный. А вот ему, Билю, все дается так легко, что едва он займется одним делом, как оно начинает ему надоедать, и он берется за другое, за третье — и так без конца. Человек он непостоянный и поверхностный — сказал о себе Биль.

— Не говори так! — запротестовал я. — Ты самый умный из всех, кого я когда-либо знал.

Биль ответил, что я думаю так только потому, что редко встречал по-настоящему умных, людей и не знаю, что для многих из них ум, в сущности, настоящее наказание, поскольку он превращает человека в циника и эгоиста.

Близ Уэстерли, когда мы проезжали мимо огромного болота в штате Род-Айленд, где во времена короля Филиппа произошло сражение между колонистами и индейцами, я снова стал прислушиваться к словам Биля. Он рассуждал о наших общих знакомых по университету и о девушках, с которыми мы ранее встречались. Биль всегда отзывался о них резко и недружелюбно.

— Вот Джо Бингэм это прямо-таки твоя слабость. А мне, откровенно говоря, он напоминает большой глоток холодной воды. Вода — ничего лучшего о нем и не скажешь. Да, да, он просто большой глоток холодной воды.

— Видишь ли, Биль, человек не может не чувствовать привязанности к людям, с которыми вместе учился в школе.

— Если бы я воткнул булавку в то самое место, на котором Джо сидит, — продолжал Биль, — прошло бы не меньше пяти минут, прежде чем он почувствовал. Даже динозавр спохватился бы быстрее, а динозавры вымерли, так и не почувствовав, что их кусали мухи.