— Не надо так говорить, сэр.

— Так это же правда! Сегодня все то, что считаешь само собой разумеющимся, — вот здесь, с тобой, а завтра его уже и след простыл. Вот был ты, а теперь тебя нет, и я не знаю, как это произошло.

Отец стоял, уставившись в ковер.

— Во всяком случае, мы хорошо поиграли в гольф, ты согласен? Видишь ли, Гарри, вполне возможно, что я многого не понимаю, но никогда не забывай, что у меня хватило ума признаться себе в этом. Вот почему я не спорю с тобой.

— Вы напрасно говорите так. Ваши слова заставляют меня чувствовать…

— Я ничем не могу тебе помочь, что бы ты ни чувствовал, как и ты ничем не можешь помочь мне, что бы я ни чувствовал. Видимо, оба мы, Гарри, не слишком умны. Нам остается лишь жить, как умеем и как можем. Спокойной ночи.

— Вы не сердитесь на меня?

— Нет. Что пользы от разговоров? Я никогда не был силен в спорах. — Он протянул мне руку, и я пожал ее.

Теперь-то я понимаю, отчего так нехорошо получилось с моей поездкой в Норт-Харбор. Я не хотел там оставаться потому, что любил Мэрвин Майлс.

Я появился в конторе Балларда в девять часов утра в понедельник. Едва я заслышал перестук пишущих машинок и увидел погруженных в работу коллег, как уикэнд и все остальное, связанное с Норт-Харбором, показалось мне дурным сном. Несмотря на ранний час, стояла страшная жара; в открытое окно вливался знойный воздух и доносился шум улицы, но я ничего не замечал, мне казалось, что я спал и только теперь проснулся. За столами Биля Кинга и Мэрвин никого не было. У меня мелькнула надежда, что Мэрвин придет раньше Биля, а когда так и случилось, я понял, как сильно хотел увидеть ее. Я и сам не догадывался об этом, пока она не сняла свою соломенную шляпку и свет не упал на ее волосы.

— Здравствуйте, Мэрвин.

— Здравствуйте, — ответила она, и мы оба рассмеялись. — Ну вот вы и приехали.

— Кажется, вы не ошибаетесь.

— А вы совсем не изменились, хотя я думала, что увижу вас каким-то другим. Хорошо провели время?

Не знаю, почему все преследовали меня этим вопросом.

— Где Биль?

— Его угнали в Чикаго повидаться с представителями фирмы, распространяющей нашу рекламу. Но давайте оставим Биля в покое. Нам предстоит в девять пятнадцать встретиться с Кауфманом. Что они с вами там делали?.

— Кто они?

— Да все — камердинер и все остальные. Он вынимал ваши вещи? Сказал он что-нибудь о них?

— Нет.

— Не сказал? Но ведь мог же он сказать, что я хорошо уложила их в чемодан.

— Не будем говорить о камердинере.

— А я хочу говорить о нем. Когда-нибудь у меня будет свой камердинер, и мне нужно знать, как они работают. Гарри, вы скучали по мне?

— Да.

— Ну хорошо. А теперь пойдемте к Кауфману, только не забывайте, что по утрам в понедельник у него обычно плохое настроение. Возьмите бумаги и карандашей. Пошли.

— Мэрвин, я хочу вам кое-что сказать.

— Так говорите быстрее.

Она стояла, склонившись над своим столом и собирая карандаши и копирку, и все казалось мне таким естественным, таким простым. Я слышал стук машинок в конторе и автомобильные гудки на улице. Единственный раз в жизни мне было все ясно. Точь-в-точь как на экзаменах, когда смотришь в билет и знаешь, что тебе известны ответы на все вопросы. Или как в гольфе, когда делаешь удар и знаешь, что он наверняка достигнет цели. Мне приходилось читать о подобных случаях, но этот был совершенно не похож на те, о которых я читал.

— Что вы рассматриваете? — спросила Мэрвин.

— Мэрвин… — заговорил было я.

— Что с вами? Может быть, жара сказывается?

— Да сейчас-то жарко, а вот в Норт-Харборе пришлось спать под одеялами. Видно, никогда не получается так, как предполагаешь!

— Боже, о чем вы?

— Не знаю сам. Мэрвин, я люблю вас.

Мэрвин быстро повернулась, и в первую минуту, заметив ее нахмуренный лоб, я подумал, что девушка рассердилась.

— Что, что?! Откуда вы взяли?

— Не знаю. Вот сейчас я увидел вас и почувствовал желание сказать все.

— Дорогой мой! — воскликнула Мэрвин и замолчала. — Ну вот и хорошо, — наконец сказала она. — Я тоже люблю вас, но сейчас не время объясняться: нас ждет Кауфман.

О том периоде моей жизни можно было бы рассказать много такого, чего, как мне тогда казалось, я никогда не забуду, однако сейчас я обнаруживаю, что не могу припомнить все подробности. Я твердо уверен, что они остались в каком-то уголке моей памяти, как твердо мы были уверены на прошлой неделе, что убранный на лето серебряный сливочник обязательно найдется, поскольку поденщик не мог проникнуть в буфет, а горничные, конечно, не взяли бы его. Несомненно, он должен найтись. Вот так же думаю я и о тех забытых днях, но память пока упорно молчит о них. Впервые в жизни я сказал девушке, что люблю ее, и впервые любимая девушка ответила, что любит меня. В те дни, мне помнится, была популярна песенка на эту тему.

Я знаю, что был счастлив, очень счастлив, и все же для полноты моего счастья чего-то не хватало. Я не мог с уверенностью сказать, что Мэрвин ответила мне серьезно, — она упорно не возвращалась к нашему разговору, а тот день выдался у нас таким хлопотливым, что наш недавний разговор отошел куда-то на задний план. Все время, пока мы обсуждали эмульгирующие свойства мыла, я мысленно упивался словами Мэрвин, что она любит меня. Мое предложение мистеру Кауфману провести эксперимент в домашних условиях для демонстрации особых свойств Коуза было воспринято как неоценимый вклад, и мистер Баллард соизволил уделить ему самое серьезное внимание. Припоминаю, что, продолжая размышлять о своей любви к Мэрвин Майлс, я то и дело был вынужден отвлекаться, чтобы взглянуть на рекламу с изображением моющихся людей или интимных прозрачных принадлежностей туалета.

Все то утро и весь день мы работали с мистером Кауфманом над черновиками рекламных плакатов. С лица мистера Кауфмана градом катился пот, что не вызывало удивления, ибо контора напоминала турецкую баню, однако жара только подхлестывала его. Он сидел, вытирал лоб и, просматривая рулоны набросков, рвал один черновик за другим.

— С основной мыслью нельзя не согласиться, — кивнул он, — но беда в том, что я не вижу тут ничего интимного.

— Интимного? — переспросил я, насколько мне сейчас помнится.

— Да, самого интимного, — ответил мистер Кауфман и шлепнул ладонью по столу. — Мы не можем начинать кампанию по продаже мыла, если в ней не будет чего-то такого, что говорило бы о самых интимных человеческих отношениях. Мисс Майлс, вы понимаете, к чему я клоню?

— Да, я понимаю, к чему вы клоните.

— Так вот, за тем я вас и позвал, — продолжал мистер Кауфман. — Я наблюдал, как миссис Кауфман обращается с мылом. В этом есть нечто интимное.

Мэрвин взглянула на меня и уставилась в окно. Я впервые услышал о миссис Кауфман и спросил себя, любит ли она его. Уж если я женюсь, то, конечно, никогда не стану упоминать жену в разговорах о мыле. Если я женюсь… Мысль об этом впервые пришла мне в голову. Если я люблю Мэрвин, а она любит меня, мы поженимся.

— Элегантность, — услышал я голос Мэрвин, — вот, очевидно, то, что вы имеете в виду.

— Элегантность… — раздумчиво произнес мистер Кауфман. — Вот у нас уже что-то получается. Одну минуту. Я узнаю, у себя ли мистер Баллард.

Подпрыгивающей походкой он поспешно вышел из кабинета, и впервые за весь день мы остались с Мэрвин с глазу на глаз.

— Мэрвин, — сказал я, — возможно, я не понял, когда вы ответили…

— Нет, вы поняли. А что, по-вашему, чувствовала я с тех пор, как впервые увидела вас? Вот возвращается Кауфман. Ну, не ужасен ли он?

— Все в порядке, — сообщил мистер Кауфман. — Мы идем сейчас к мистеру Балларду.

Мистер Баллард сидел за своим столом, соединив кончики пальцев.

— Мисс Майлс, — начал он. — Я слыхал, что вы нашли слово. Повторите. Я не хочу, чтобы мистер Кауфман испортил его.