— Как это так испортил? — вскинул брови мистер Кауфман.

— Подожди, Уолтер, ты же помнишь, что получилось с тем смазочным маслом. Иногда ты ухитряешься портить слова. Ты калечишь ту самую ткань, что мы ткем.

— Перестаньте, Д. Т., прошу вас. Вы же не с клиентом разговариваете. Мы пытаемся что-то сделать с этим мылом, и заказчики вопят, требуя образец рекламы.

— Уолтер, а что такое реклама? Слова. Причем все они находятся в строгом равновесии.

— Боже мой! Да не говорите вы глупостей, Д. Т.! Вы же сейчас никому и ничего не продаете.

— Так какое это слово, мисс Майлс? — спросил мистер Баллард.

— Элегантность.

— Минуточку. Все должны помолчать. Ни единого слова.

В комнате воцарилось молчание.

— Элегантность… — тихо повторил мистер Баллард. — Не перебивайте меня! Очарование… Прозрачное сияющее очарование… Легкость… Мимолетность… Рассвет… Дымка… Не перебивайте меня!

Мистер Кауфман смотрел в окно ничего не выражающим взглядом; его побагровевшее лицо лоснилось, мокрая рубашка липла к телу. Мэрвин, словно профессиональная медицинская сестра в операционной, смотрела прямо перед собой.

— Элегантность… — снова повторил мистер Баллард. — Ну хорошо. Используйте это слово в рекламе для женщин, но не слишком назойливо. Все остальное должно быть построено вокруг этого слова. Отлично, мисс Майлс!

Мистер Кауфман шумно вздохнул.

— Значит, мы можем продолжать? — спросил он.

— Да, — ответил мистер Баллард, — мы можем продолжать. Я полагаю, нам, пожалуй, следует возложить на мисс Майлс руководство рекламой для женщин. Редактировать рекламу буду я сам.

— Очень хорошо, — сухо отозвался мистер Кауфман. — Если вы считаете нужным.

Больше никто не сказал ни слова, но я не первый день работал в конторе и понял, что отныне Мэрвин не будет подчиняться мистеру Кауфману. Хотя выражение ее лица не изменилось, все же какая-то перемена в ней произошла. Каким-то образом что-то из того, что сказал мистер Кауфман, обидело мистера Балларда. Однажды я слышал, как Биль Кинг сказал, что он предпочтет остаться наедине в клетке с тигром, чем пробыть долго с Д. Т.

— Ему нужно льстить, — объяснил Биль. — Будь особенно осторожен с ним, когда он ударяется в поэзию. В это время он способен на что угодно; если он начнет плакать, тебе тоже следует достать платок. Однажды мне так и пришлось поступить.

Шел уже шестой час, когда мы вернулись в нашу рабочую комнату. Мэрвин на мгновение положила свою руку на мою.

— Боже! Ну и денек! Все, решительно все произошло сегодня! Нет, мне нужно пойти домой и принять холодный душ. Вы понимаете, что произошло? Ведь он же сказал Балларду «не говорите глупостей», помните? Теперь ему остается только уйти.

— Мэрвин… — начал я.

— Дорогой мой, всему свое время. Отправляйтесь домой, наденьте вечерний костюм и в семь заезжайте за мной. Мы пойдем в «Плазу» и закажем обед с шампанским. А сейчас поезжайте домой и переоденьтесь. Я выгляжу отвратительно, и вы тоже.

— Про вас этого не скажешь.

Мэрвин стала надевать шляпку.

— Разве вы не понимаете, что мы на службе? Не смотрите на меня так. Беспокоиться абсолютно не о чем.

По правде говоря, я и не беспокоился, потому что Мэрвин Майлс никогда не давала оснований для беспокойства.

Только оказавшись в своей комнате, где на бюро стояли семейные фотографии, я задумался над событиями этого памятного дня. Раньше я никогда не задавался вопросом, что скажет моя семья о Мэрвин или что Мэрвин скажет о моей семье. Ни на секунду я ни в чем не сомневался и ни о чем не сожалел, но понимал, что нам придется подумать о дальнейшем.

Я ожидал, что Мэрвин спустится вниз и встретит меня, но вместо этого щелкнула, открываясь, парадная дверь, и я сам поднялся по трем ступеням в квартиру Мэрвин (она у кого-то пересняла ее), состоявшую из спальни, гостиной и кухоньки. Дверь оказалась открытой, и Мэрвин из спальни крикнула мне, чтобы я подождал.

— Я сшила новое платье, — сообщила она. — Посмотрим, как вам оно понравится.

Поджидая ее в гостиной, я перебирал в памяти свои предыдущие визиты к Мэрвин — в то лето я провел в этой комнате немало вечеров. Обстановка — крытые вощеным ситцем кресла, тахта-кровать и лампа — казалась мне слишком вычурной и никакого отношения к Мэрвин не имела. Здесь ей принадлежали только книги на полках — ряд изданий из серии «Библиотека для всех», Библия, «Знаменитые изречения» Бартлета, «Мифология» Бэлфинча, «Оксфордский сборник английской поэзии», словарь Роже и какой-то другой словарь. Тут же я увидел несколько более новых книг — «Антологию г. Спун-ривер», два романа Драйзера, «Мистер Бритлинг видит все» Уэллса, «Убежище» Э. Пула, том Кэбелла и «Толкование сновидений» Фрейда. Мэрвин читала гораздо больше моего; многие из ее книг мне были раньше неизвестны. Сейчас они казались мне моими только потому, что принадлежали ей. Я слышал шелест ее платья в спальне. Я слышал, как она расставляет вещи по местам, — она любила, чтобы все было в порядке. Но вот дверь открылась. Теперь я уже не помню, как выглядело на ней платье, потому что вообще плохо запоминаю все, что относится к нарядам, но сама Мэрвин была прекрасна.

— Поцелуй меня, — сказала она. — Я ждала весь день. — Мэрвин чуть оттолкнула меня и положила руки мне на плечи. — Опять ты забыл.

— Что я забыл?

— Пригладить волосы на затылке. Ты причесываешь волосы спереди, но до макушки у тебя никак не дотягивается рука. Подожди минуту. Я намажу это местечко мылом.

Она ушла в спальню и тут же вернулась с тряпочкой и щеткой для волос.

— А теперь стой спокойно и не вертись. Вообще, мне придется основательно заняться тобой.

Я делал вид, что принимаю все за шутку, но она, кажется, понимала, что я млею от блаженства.

— А теперь галстук. Я не раз замечала — вечно он у тебя сползает куда-то на сторону. Однако как тебе идет вечерний костюм! Выглядишь так, будто родился в нем. Нет, ты похож в нем не на официанта, а на человека с портрета Сарджента или на Луи Телледжена.

— Ну, это еще куда ни шло. Лишь бы мне не походить на Фрэнсиса Башмена или на Рудольфо Валентино.

Сам того не замечая, я все дальше уходил от всего прежнего, отправляясь в новый, неведомый мир. Как личность Мэрвин была значительно ярче меня — одареннее и умнее, — и я внезапно понял, что, как и накануне вступления в армию, стою на пороге совершенно иной жизни, к которой совсем не подготовлен.

— Мне нужно как следует заняться тобой, — повторила Мэрвин. — Ты сам себя не узнаешь, когда побываешь в моих руках.

У цветочного магазина я остановил такси и купил Мэрвин несколько орхидей — не обычных, пурпурных, а коричневато-желтых.

Я слегка позабавился, наблюдая за Мэрвин в нижнем зале «Плазы», в котором ей все казалось необычным, а мне само собой разумеющимся. Я всегда находил обстановку в зале слишком чопорной и неуютной, но Мэрвин здесь понравилось.

— Скажи метрдотелю, что мы не хотим сидеть тут, — заявила она. — Скажи ему, что нам нужен хороший столик. — Выполнив наше требование, официант мог бы и не спрашивать, удовлетворена ли теперь мадам — такой довольной выглядела Мэрвин.

— Дорогой мой, ну не чудесно ли здесь! — воскликнула она.

— Да, конечно, конечно! Сегодня я просто наслаждаюсь тут.

— Ну, а теперь скажи, когда я впервые понравилась тебе, — попросила она, и мы, как, наверное, бывало со всеми, заговорили о том, как все произошло, вспоминали и то и это, перебирали в памяти мельчайшие подробности — что сказала она и что сказал я, как выглядел я и как выглядела она.

— Любовь охватила меня внезапно, — признался я. — Вначале я не знал, что ты собой представляешь, а затем внезапно почувствовал, что люблю тебя. Мне бы очень хотелось выразиться как-нибудь покрасивее.

— А у тебя и получается красиво, когда ты говоришь то, что думаешь.

— Не понимаю, что ты находишь во мне.

— И не поймешь. А я могу сделать для тебя так много! Ведь именно этого и хочет каждая девушка. Наша жизнь будет подобна симфонии. Тебе будет нравиться все то, что нравится мне, а мне — все, что любишь ты.