Она на мгновение положила голову мне на плечо, и ее руки, обнимавшие меня, крепко сжались вокруг моей шеи.

— Ты сегодня был такой хороший, а я без конца гоняла тебя взад и вперед.

— Ну и что ж? Только для этого я и пригоден.

— Совсем нет. Скажи, что ты любишь меня.

Я не понимал, для чего ей понадобилось это слышать.

— Конечно, я люблю тебя.

— И будешь любить, что бы ни случилось? — Она снова прижалась ко мне.

— Что бы ни случилось?

С Кэй происходило что-то непонятное.

— Гарри!

— Да?

— Как, по-твоему, можно любить двоих одновременно?

— Что, что?

— Как, по-твоему, можно любить двоих одновременно… я хочу сказать, любить по-разному?

— Знаешь, Кэй. Перестань беспокоиться об этом письме. Оно было написано двадцать лет назад.

— Ах, ты об этом! Нет, Гарри, дело совсем в другом.

Я ждал, что Кэй скажет дальше, но она замолчала.

— Ничего, дорогой. Уже очень поздно. Внизу все закрыто?

— Да.

Я не знал, что она хотела сказать мне, но ее вопрос — можно ли любить двоих одновременно — встревожил меня. Я пожалел, что она заговорила об этом, потому что ее слова напомнили мне о Мэрвин Майлс, и теперь мне приходилось заново забывать ее.

Следующая суббота началась, как и всякая другая суббота перед матчем. Мы побывали у Мери на одном из тех ранних вторых завтраков, где гости стоя едят цыплят под белым соусом. Потом мне пришлось поехать в Кэмбридж и подыскивать место, где можно было бы оставить машину, а также договориться с Билем, чтобы он после матча встретил нас в Зэнгуэлл-холле, где наш выпуск устраивал чай. Все это напомнило мне когда-то прочитанные книги Ральфа Генри Бэрбура, в которых одна из глав обязательно начиналась так: «Утренний воздух в день большого матча был живительным и прозрачным».

Направляясь на стадион вместе с Кэй и Билем, я внезапно сообразил, что почти все время болтаю один.

— В такие дни, перед матчем, я обычно снова чувствую себя первокурсником, — разглагольствовал я. — Если даже доживу до ста лет, то все равно буду испытывать то же самое.

— Да, Гарри, — ответила Кэй. — Мы понимаем, что иного настроения у тебя и не может быть.

И Кэй и Биль выглядели так, словно они больше симпатизировали Иэлю, чем нашей команде. Биль надел черную шляпу, новенькое пальто на норковом меху и желтые перчатки из козловой кожи. На Кэй был новый рыжевато-коричневый суконный костюм, от которого даже ее норковое манто (наследство матери) казалось новым. Я же производил впечатление человека, одетого во что-то такое, что долго лежало в магазине. На мне была старая енотовая шуба, подаренная отцом еще в то время, когда я был студентом. Я не хотел расставаться с нею, хотя мех на спине уже начал вынашиваться. Наблюдая за Билем и Кэй, я спрашивал себя, не обиделся ли он на мой отказ сесть на его место.

— Биль, ты все еще хочешь поменяться местами? — спросил я.

— Нет, нет, спасибо.

— Биль не хочет меняться, — вмешалась Кэй. — И перестань говорить об этом, Гарри.

Мы уже подошли к воротам, ведущим к тому сектору стадиона, где обычно сидят наиболее шумные болельщики, и Биль помахал нам рукой.

— Пока, — сказал он. — Будьте паиньками. Встретимся позднее.

Я и Кэй пошли дальше. Как и накануне вечером, Кэй выглядела какой-то потерянной. Меня немножко раздражало ее настроение, мне хотелось хорошо провести время. Однажды я уже видел ее в таком состоянии и после некоторых усилий вспомнил, что это было много лет назад, когда она после рождения Джорджа отправлялась на пароходе в заграничную поездку и мы с мистером Мотфордом провожали ее. Провожающих попросили сойти на берег, и Кэй, только тогда, видимо, осознав, что она останется на пароходе одна, прижалась ко мне так же, как прижималась вчера вечером.

— Кэй, случилось что-нибудь плохое?

— Что? — спросила Кэй. Она повернулась ко мне и взглянула на меня с каким-то испугом.

— Ты чувствуешь себя несчастной. И вчера вечером чувствовала себя так же.

— Не обращай внимания. Не могу же я быть счастливой все время.

Мы заняли свои места на трибунах, и с этой минуты я позабыл обо всем на свете. На матч пришло много наших знакомых, и Кэй принялась с интересом наблюдать за ними, меня же, едва раздавался первый свисток судьи, футбол мог захватить так, что я переставал замечать и свое настроение, каким бы оно ни было, и вообще все, что меня окружало. Мне до сих пор непонятно, почему Кэй, всегда увлекавшаяся спортом и выросшая в окружении, где только и говорили что о гарвардском футболе, никогда не могла сосредоточиться на игре, в то время как я волновался, начиная рассказывать даже о давным-давно виденном матче. Зрители не жалели своих глоток, и их истошные крики напомнили мне войну. Через минуту я сам уже вскочил с места и кричал во все горло:

— Блокируй удар! Блокируй удар!

Кэй потянула меня за шубу.

— Кто вон те двое, в первых рядах? — спросила она. — Мужчина с женщиной в красной шляпе.

— Да не все ль равно! — крикнул я. — Блокируй удар!

— А интересно, что случилось с низеньким толстяком в красном свитере и белых перчатках? — снова заговорила Кэй. — Зачем он выходил на середину поля и размахивал руками?

— Что, что?

— Ты можешь выслушать меня? Толстяк, который махал руками. Зачем он это делал?

— Передавал счет для отметки на табло. Нажми, Гарвард!

Я сожалел, что на поле нет никого, вроде Боджо Брауна или Сэма Грина. Наша команда играла, по обыкновению, из рук вон плохо. Игроки с опозданием разгадывали комбинации противника, с опозданием реагировали на них, медленно передвигались по площадке.

— Держи их! — крикнул я. — Держи! Следите за пасом!

— Гарри, — не унималась Кэй. — Я спрашиваю, кто этот мужчина с женщиной в красной шляпе?

— Проклятие! Держи их, Гарвард! Да шевелитесь же вы наконец!

— Нет, ты совершенно не слушаешь меня. Уж если ты не хотел посадить со мной Биля, то хоть сам-то будь повнимательнее ко мне.

— Я хотел, чтобы Биль сидел с тобой, и даже сам спрашивал его об этом.

Сильный шум помешал мне расслышать, что ответила Кэй.

— Кого-то подбили, — сообщила она. — Посмотри-ка, игрокам раздают маленькие бумажные стаканчики, а раньше они пили прямо из ведра. По-моему, это было негигиенично.

— Ко всем чертям бумажные стаканчики!

— Гарри, нельзя так вести себя.

Я и сам знал, что нельзя, но зато у меня повышалось настроение.

— Не понимаю, что происходит с командой. Слава богу, что на стадионе нет Перси Хоутона.

— Гарри, а где этот Зэнгуэлл-холл?

— Что? Нет, ты посмотри! Ты только посмотри!

— Ты слышишь или нет? Зэнгуэлл-холл, где мы будем пить чай.

— Кэй, но я же смотрю игру.

— Тогда зачем ты привел меня сюда? Ведь ты же сам хотел, чтоб я пришла.

— Конечно, хотел. Я хотел, чтоб ты пришла и чтоб мы вместе наблюдали за игрой.

Да, наша команда, безусловно, играла хуже, чем прежде, но во втором тайме все же несколько выправилась. Уже начинало темнеть, когда закончился матч. Некоторое время мы стоя наблюдали, как взвиваются вверх красные ракеты, как недавние противники покидают стадион, потом я обнял Кэй одной рукой за плечи и воскликнул:

— Вот это была игра так игра!

В темноте я не мог рассмотреть как следует лицо Кэй, но все же заметил, что губы ее полуоткрыты, как всегда, когда она о чем-то думает.

— Вот это была игра! — повторил я.

— Мне вполне можно было бы не приходить сюда. По-моему, ты не очень-то нуждался в моем обществе.

Наступившая темнота и вид расходящейся толпы почему-то производили на меня тягостное впечатление.

— Кэй, извини, пожалуйста. Я забываю обо всем на свете, когда смотрю футбол.

— Ничего, я не сержусь.

У меня мелькнула мысль, что женщинам не следовало бы ходить на футбольные матчи.

Чай был устроен в так называемом «Общем зале» одного из зданий, построенных уже после того, как я окончил университет. К тому времени, когда мы пришли сюда, зал стал наполняться мужчинами, которых я должен был бы знать, но не мог припомнить, их женами и детьми.