— Приходите сегодня пораньше. У нас дома страшный беспорядок. Мы расставляем свечи во всех окнах, которые выходят на улицу.

— Хорошо. Я приду пораньше.

— Я хочу, чтоб вы пришли. Я всегда чувствую себя такой одинокой в сочельник.

Положив трубку, я снова увидел перед своими глазами открытку Мэрвин. Разорвать ее пополам, потом еще раз пополам было делом одной секунды; клочки открытки полетели в корзинку для бумаг. Но и после этого я долго еще не мог успокоиться. Когда мистер Уилдинг обратился ко мне, прошло несколько секунд, прежде чем я собрался с мыслями и заставил себя прислушаться к его словам. Он говорил об акциях одной небольшой промышленной фирмы, потом спросил, не хочу ли я присутствовать на завтраке, который он обычно дает в клубе своим компаньонам перед рождеством. Мистер Уилдинг добавил, что хотя я еще не партнер, но ему хотелось бы, чтобы я занял место отца.

— Уж раз нет Джона, — сказал он, — его никто не заменит лучше, чем сын.

Предложение мистера Уилдинга приятно пощекотало мое самолюбие, ибо он не стал бы сводить меня с остальными совладельцами фирмы, если бы не был высокого мнения о моих деловых способностях и не считал, что со временем я тоже могу стать компаньоном. Я подумал, как будет довольна мать, когда услышит об этом; и мне захотелось рассказать и Кэй.

Стол был украшен остролистом и накрыт лучшим серебром клуба. Нам подавали черепаховый суп, дикую утку, оленину и глинтвейн. Это был скорее семейный, чем деловой завтрак, тем более что все наперебой подтрунивали друг над другом. Говорили о галошах мистера Уилдинга, потом кто-то попросил официанта принести стакан молока, потом, в разгар завтрака, открылась дверь и вошел чистильщик обуви Тони, чтобы почистить башмаки Уилдинга. Выяснилось, что мысль позвать Тони принадлежала Тому Уэйду. Тони поднесли стакан вина, после чего он произнес речь на итальянском языке. Приятно было видеть, с какой теплотой все относились друг к другу. Нас объединяла мысль о том, что все мы работаем для фирмы, которая, следуя своим давним традициям, перестала быть просто фирмой и стала чем-то более значительным, ибо «Смит и Уилдинг» представлял собой банк для джентльменов, руководимый джентльменами, банк с безукоризненной репутацией. И когда мы молча стояли, перед тем как выпить тост за погибших и отсутствующих, я забыл о разнице лет между мной и остальными.

«Любимый, неужели ты не вернешься?» — написала мне Мэрвин.

Я пил глинтвейн и думал, как фантастична и нереальна одна лишь мысль о возвращении. Мне некуда было возвращаться, потому что я никуда не уезжал.

Уже совсем стемнело, когда я уходил из конторы, — был как раз один из самых коротких дней года. Снег еще не падал, но уже чувствовался в воздухе — в этом холодном, выжидающем молчании туч, нависших над городом. В окнах домов на улице, где жила Кэй, зажглись свечи.

— Это вы, Гарри? — окликнула меня Кэй.

Она сидела одна в гостиной. В камине горело несколько больших поленьев, вдоль окон стояли ряды подсвечников с зажженными свечами.

— Нам вполне достаточно света камина и свечек, — сказала Кэй. Мне показалось, что вся комната мягко и тепло светится дружелюбием. Кэй улыбнулась, и на ее лице заплясали тени и отблески света.

— Мы прямо захлопотались, пока расставляли свечи и ведра с водой на случай, если вспыхнут занавески. Мама дежурит наверху, а я здесь. Очень рада, что вы не задержались.

— И я тоже.

— Гарри, вы кажетесь мне усталым.

— Нет, я не устал. Просто во время рождества думаешь о многом. Вот мой подарок, Кэй, — сказал я и передал ей сверток с биноклем.

— О Гарри! Что же это такое?

— Ничего особенного. Я подобрал эту вещь в блиндаже.

Кэй склонила голову над свертком и развязала ленточку.

— Конечно, вы сами завертывали? — спросила она и засмеялась. — Никто, кроме вас, не смог бы так завязать, — добавила она и перевела взгляд на серо-зеленый футляр. — Гарри, вы не должны делать мне таких подарков!

Кэй выглядела смущенной, да и сам я почувствовал робость.

— Ничего особенного, подарок как подарок, — наконец пробормотал я.

Некоторое время мы стояли молча. Внезапно все стало неподвижным, загадочным и красивым. На лицо Кэй падала тень, и я не мог видеть выражения ее глаз. Ее губы были полураскрыты, но не в улыбке, а словно она чему-то удивлялась.

— Кэй, — сказал я. — Очень рад, что вы позвонили мне сегодня утром.

— Я люблю звонить вам. Мне нравится слышать ваш голос.

— Кэй, я до сих пор не отдавал себе отчета…

— В чем?

— Как много это значит для меня.

— В жизни так случается.

Я до сих пор не знаю, почему так произошло; многое в жизни переворачивается вверх тормашками, когда вы меньше всего ожидаете. Случилось — и все, и, возможно, всегда так случается. Для меня никого больше не существовало, кроме Кэй, — во всем мире были только мы двое. Это напоминало состояние, которое испытываешь, когда, еле пробравшись через лесную чащу, вдруг видишь перед собой залитую солнцем поляну.

Я не знаю, кто из нас пошевелился первым, что нарушило тишину и почему все так произошло. Кэй повернулась ко мне, и я поцеловал ее.

— Я позабыла об окнах! — воскликнула она. — Нас могли видеть с улицы.

— А мне безразлично. Теперь все в порядке.

— Да, дорогой! Теперь все в порядке.

Спустя некоторое время Кэй надела шляпку и пальто, взяла на поводок Рафа, и мы под руку отправились через Бикон-Хилл, разглядывая выставленные в окнах свечи. Кэй беспокоило, что на мне нет галош, только полуботинки и тонкие носки. Я, в свою очередь, пожурил ее, что она не надела какой-нибудь шарф, и Кэй ответила, что забыла, потому что голова у нее занята совсем другим. Я одолжил ей свой шарф, она остановилась, и я повязал его ей на шею. Потом мы заговорили о помолвке, ибо она сказала, что, по ее мнению, мы уже помолвлены, и я ответил, что она, наверное, права. В течение некоторого времени, пока мы не привыкнем к своему новому положению, она решила не разглашать нашей помолвки, и снова ее мысль показалась мне правильной. Она не хотела официально объявлять о помолвке до тех пор, пока мы не убедимся полностью и окончательно, что не изменим своего решения. На этом мы и остановились. Пусть люди гадают, пусть думают что хотят, — до весны мы будем хранить полное молчание.

Пожалуй, я испытывал известное удовлетворение, согласившись с Кэй. Мне не раз приходилось слышать, что длительная помолвка нежелательна, потому что держит людей в неприятном напряжении, но, по-моему, если это и так, то лишь в том случае, когда помолвку широко афишируют заранее и вы оказываетесь в центре общего внимания; о нас с Кэй никто и не думал, за исключением миссис Мотфорд. Иногда Кэй даже подшучивала над матерью, утверждая, что если кто и испытывает «напряжение», так это именно она. В середине февраля Кэй сообщила, что миссис Мотфорд удивлена, почему я не делаю предложения, и что она пускается на всевозможные ухищрения, лишь бы оставить нас с глазу на глаз. Так, она взяла за моду отправлять нас в длительные загородные прогулки, часто заговаривала со мной о Кэй, а та в свою очередь сообщала мне, что мать дает ей советы, как поскорее заставить меня жениться.

— Я должна хоть немного уважать себя, — говорила мне Кэй. — Я не должна бросаться тебе на шею — вот к чему сводятся советы матери. По ее мнению, мне надо окружить себя другими милыми молодыми людьми — тогда не так будут заметны мои истинные намерения. Как, по-твоему, я должна окружить себя милыми молодыми людьми?

— Ну вот еще!

— Ты хочешь, чтобы я бросалась тебе на шею?

— Конечно. Жду не дождусь.

Одним из самых светлых периодов своей жизни я считаю время, когда мы были помолвлены с Кэй и никто об этом не знал. Мы вели себя так, словно ничего не произошло, и чем чаще мы встречались, тем больше проникались уверенностью, что наш брак окажется счастливым. И я и Кэй даже недоумевали, почему мы так медлили до сих пор. Обычно мы сидели вдвоем у камина и вели бесконечные разговоры о будущем, о том, где станем жить, как проводить время. В отличие от моих разговоров с Мэрвин Майлс, теперь все было ясно и определенно. Кэй хотела заранее обо всем договориться, пока нам никто не мешает, и я оценил ее предусмотрительность, как только о нашей помолвке было объявлено официально: тут уж, как обычно, каждый считал своим долгом думать за вас.