Единственным местом в нашем районе, где можно было позавтракать, являлось «Кафе Боба Кретчита»; посетителей в нем обслуживала группа суровых на вид дам, продававших также кексы и печенье за прилавком у кассы. Чай здесь стоил тридцать пять центов, завтрак пятьдесят пять, а обед семьдесят пять. «Кафе Боба Кретчита» всегда казалось мне недорогим, приличным местом, которое посещали либо те, кто не хотел платить дороже за простую, здоровую пищу, либо те, у кого, как у меня не было возможности поесть в домашних условиях. За все годы, с тех пор как мы с Кэй купили дом в городе, я навестил кафе раза четыре или пять, главным образом в первые дни после рождения Джорджа и Глэдис, когда у нас торчало столько нянек, что у кухарки не оставалось времени приготовить что-нибудь для меня; однажды я и Кэй заходили сюда после того, как в доме взорвался котел для отопления. Каждый раз мы в один голос утверждали, что голубые и оранжевые столики выглядят необыкновенно приятно, а пища необыкновенно хороша. Однако регулярными посетителями кафе мы не стали.

Девушка, принимавшая у нас заказ, сообщила, что свеклы, шпината и куриного пирога уже нет, да и вообще время завтрака почти истекло. В кафе и в самом деле уже никого не было, если не считать меня, Джорджа и Глэдис и еще одного посетителя в мышиного цвета костюме, погруженного в книгу «Размеры великой пирамиды»; но и он поднялся и ушел, когда нам подали тушеное мясо.

— Черт возьми! — проворчал Джордж. — Здесь кормят еще хуже, чем в школе.

Глэдис молчала и почти не притрагивалась к еде. Я сказал Джорджу, что ему давно пора бы усвоить хотя бы самые элементарные правила приличия. Сегодня один из тех дней, когда всем нам не везет. С годами, продолжал я, он поймет, что в жизни нередко выпадает полоса невезения, однако не следует вешать нос, жаловаться и хныкать. Что подумали бы обо мне он сам, его мать и все остальные в доме, если бы я принялся хныкать и жаловаться, когда мне пришлось разгружать машину и когда выяснилось, что мне нельзя пойти в «Ритц» с матерью и дядей Билем, потому что надо вести завтракать двух маленьких паршивцев. Я надеялся, что мой пример заставит их на время присмиреть, однако Глэдис спросила:

— А почему мы все не могли пойти в «Ритц»?

Я не сразу нашелся что ответить, но постепенно сообразил, что есть много причин, почему мы не могли пойти в «Ритц», и принялся перечислять их Глэдис и Джорджу; официантка тем временем подала мне кофейник с несвежим кофе и детям по стакану молока, чуть подкрашенного шоколадом. Прежде всего я сказал, что дядя Биль пригласил в «Ритц» не нас, а мать.

— Но почему же он не пригласил нас? — спросил Джордж. — Все мы были дома, когда они уходили, ведь правда?

— Он не пригласил нас потому, что взрослым иногда хочется побыть одним, и еще потому, что не хочет завтракать с бандой маленьких паршивцев, которые чавкают, когда едят суп.

— А мама говорит, что ты тоже чавкаешь, когда ешь суп, — заметила Глэдис.

Джордж захохотал так громко, что дамы, торговавшие за прилавком, нахмурились.

— Послушай, как кушает босс! — обратился Джордж к сестре. — Он чавкает не только, когда ест суп, но и тушеное мясо.

Я велел Джорджу замолчать и вести себя, как подобает, но Глэдис продолжала думать о своем.

— А почему ты не мог отвести нас в «Ритц»? — спросила она.

— Почему? Почему я не мог отвести вас в «Ритц»? — Дело в том, объяснил я, что не все люди могут позволять себе такие глупости и сумасбродные поступки, — пора бы им это знать. Завтрак в кафе обойдется нам всего в пятьдесят пять центов, тогда как завтрак в «Ритце» стоил бы по два доллара пятьдесят центов на каждого; кроме того, здесь не нужно раскошеливаться на чаевые, благо это не разрешается в «Кафе Кретчита». Они должны раз и навсегда запомнить, внушал я, что мы с матерью не миллионеры. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы одеть их и предоставить им все преимущества дорогостоящего образования, а это означает, что мы с матерью вынуждены отказывать себе во многом. Хотя ни Глэдис, ни Джордж не проявляли никакого интереса к моим поучениям, нехотя прожевывая тушеное мясо, я продолжал развивать свои мысли. Они и сами не отдают себе отчета, говорил я, насколько счастливы — счастливее, чем девяносто четыре из каждой сотни других детей. У них есть уютный дом и уютные постели, а сейчас они едят вкусное тушеное мясо с хлебом и маслом, обильно запивая его свежим молоком, в то время как здесь же, в нашем городе, многие дети страдают от холода и голода. Родители этих несчастных вынуждены прибегать к помощи Управления промышленно-строительных работ общественного назначения[42], так как не могут получить никакой другой работы. Глэдис и Джордж могут считать себя настоящими счастливчиками, но вместо того, чтобы подумать об этом, они рвутся в какой-то «Ритц».

— Но почему ты говорил, что Управление не нужно? — спросил Джордж.

Иногда меня удивляло, что он уже достаточно взрослый, чтобы читать газеты.

— Говорил я или не говорил, но Управление существует, и нечего тут рассуждать!

Глэдис взглянула на нас широко раскрытыми, задумчивыми глазами.

— А я думала, что тебе не нравится мистер Рузвельт, — проговорила она.

— По разным причинам он не нравится многим, но тем не менее мистер Рузвельт существует, как и Управление общественных работ.

— Мистер Рузвельт ответит мне, если я напишу ему? — осведомилась Глэдис.

Я почувствовал, что начинаю приходить в замешательство и что мое пребывание в обществе Джорджа и Глэдис явно затянулось.

— Напиши ему. Напиши и скажи, что ты большая девочка, которая все еще собирает пауков. Напиши с теми же ошибками, которым тебя научили в школе, и мистер или миссис Рузвельт ответят тебе. А сейчас замолчите. Я хочу есть.

Джордж и Глэдис не замолчали, но тему разговора переменили. Они затеяли ту самую игру, которую прогрессивные педагоги называют «игрой фантазии». Когда они были поменьше, игра казалась забавной, но теперь они стали слишком великовозрастными для нее. Глэдис изображала миссис Браун, а Джордж мистера Брауна; миссис Браун предлагала мистеру Брауну складывать вещи в машину, а мистер Браун выражал недовольство. Это была неуклюжая и вовсе не смешная пародия на нас с Кэй, и я невольно подумал, неужели мы действительно так выглядим в глазах наших детей. Нет, они не понимают, что мы собой на самом деле представляем. Я сидел и ел, склонившись над тарелкой, и слышал их голоса, но мысли мои были далеко.

С самого начала новой войны я гораздо острее, чем когда-либо раньше, стал замечать, какая нищета окружает нас. Однако большинство людей, которых я знаю, не понимает этого и живет как под стеклянным колпаком. Самое неприятное состоит в том, что человек, вроде меня, видимо, ничего не в силах сделать, чтобы изменить положение. В более молодые годы мне казалось, что я совсем не знаю мир. Теперь, находясь в кафе вместе с Джорджем и Глэдис, я чувствовал себя ближе к этому миру, чем в те часы, которые проводил в конторе. Внезапно мне пришло в голову, что до сих пор я вел две жизни — деловую и личную, как, видимо, любой другой человек. Вот о вашей деловой жизни, общественной деятельности, о ваших клубах вы и ведете обычно разговоры и пишете в сборнике биографий студентов Гарвардского университета.

По-настоящему имела значение лишь другая сторона моей жизни, мои отношения с людьми. Но что представляла моя жизнь с Кэй и детьми? Доедая ванильное мороженое, политое кленовым сиропом, и прислушиваясь к шуму дождя, хлеставшего в окна «Кафе Боба Кретчита», я тщетно искал сколько-нибудь ободряющего ответа. На память мне пришли «Рождественские повести» Диккенса. Эти повести мне и Мери читали ежегодно, как только мы научились что-то понимать, а теперь я регулярно читал их Джорджу и Глэдис, едва они научились слушать. Я буду читать Диккенса и в это рождество, поскольку чтение входило в мои обязанности так же, как выписка чеков в ответ на просьбы благотворительных организаций о помощи, — буду читать, хотя не могу сказать, что мне нравится семейство Кретчитов и тоненький голосок Малютки Тима, взывающего вместе с хором: «Да ниспошлет господь всем нам благословение». Судя по тому, как обстоят дела в мире, Малютка Тим вполне мог бы запеть другое: «Да ниспошлет господь всем нам срочную помощь».