Когда я вышел из лифта, девица в конторе Балларда уставилась на меня с озадаченным видом. Она как бы перебирала в обратном порядке листы своей воображаемой картотеки, пытаясь отыскать фотоснимок с моей физиономией среди других снимков, выброшенных за ненадобностью.

— А, да это мистер Пулэм! Здравствуйте, где вы теперь работаете?

Все ее поведение показывало, что в конторе со мной кончено, кончено раз и навсегда. Во мне теперь видели постороннего и к тому же неинтересного человека.

— Входите, входите, — предложила девица.

Я прошел мимо отдела распространения, миновал кабинет мистера Балларда с плотно прикрытой дверью. Все выглядело так, словно я отсутствовал много лет, все казалось полузабытым; так вернувшийся к жизни больной забывает все обстоятельства своего заболевания.

В нашей комнате я застал Биля — он сидел за своим столом и рассматривал макеты рекламы подтяжек. Мэрвин не было. Биль встал, и мы обменялись рукопожатием, однако от меня не укрылось, что он думает о своем.

— Где Мэрвин?

— Ушла. Оставила записку и ушла. Сядь и минуточку помолчи.

Я присел к столу Мэрвин и вынул из конверта адресованную мне записку, а Биль принялся расхаживать за моей спиной.

Биль все еще продолжал расхаживать.

— Лебяжий пух… морской ветерок… — доносилось до меня его бормотание. — Нет, надо делать ударение на мужественности… Легчайший вес… Морская пена… Одну минуту! Как называется твой клуб, в котором ты состоял, когда был студентом Гарвардского университета?

— Клуб «Зефир».

— Вот, вот! Правильно! «Подтяжки „Зефир“, ласкающие ваши плечи, как морской ветерок…» Теперь все в порядке. Как живешь, мой мальчик?

— Превосходно.

— Что ты намерен делать сегодня вечером?

— Наверное, буду обедать с Мэрвин.

Биль задал свой вопрос от нечего делать. Он знал, что я захочу встретиться с Мэрвин.

— Ну и отлично. Меня здесь загоняли. Я должен увидеться с Баллардом. Позвони мне завтра.

— Хорошо, — ответил я и взял свою шляпу.

— Одну минуточку. Ты видел Кэй Мотфорд?

— О, совсем из ума вон! Между Кэй и Джо все кончено.

— Как, как?!

Биль уставился на меня непонимающим взглядом.

— Мне рассказал обо всем Джо, но теперь это не секрет. Кэй разорвала помолвку.

Если Биль и в самом деле был встревожен, то всего лишь на какое-то мгновение.

— И почему же?

— Не знаю. Наверное, не нашли общий язык.

— Но что же она сказала Джо?

— Просто, что у них ничего не выйдет.

Биль глубоко вздохнул и улыбнулся.

— И это все?

— Все. А что тебе еще надо?

История Кэй и Джо мало интересовала меня. Мне хотелось как можно скорее увидеть Мэрвин Майлс.

— Ничего, ничего. Пожалуй, это даже к лучшему. Так позвони мне завтра, договорились?

Он отвернулся, засунул руки в карманы и остановился у своего стола, что-то рассматривая на нем. Биль терпеть не мог, когда ему мешали думать.

На ней было новое платье, но я не помню, как оно выглядело. Мэрвин всегда была для меня важнее, чем ее наряды. На кушетке, где она сидела перед моим приходом, лежала книга, но я знал, что Мэрвин ее не читала. На низеньком столике у кушетки, на маленьком серебряном подносе — раньше я не видел его — стояла бутылка шампанского и два стакана. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем мы заговорили, — слова не имели значения, поскольку она была рядом со мной и не скрывала радости видеть меня.

— Давай выпьем шампанского, — предложила Мэрвин. — Я купила его внизу, у Тони.

— Пустая трата денег. Нам с тобой не нужно шампанское. Нам с тобой ничего не нужно.

Бесполезно повторять, что мы говорили друг другу. Когда вы влюблены, многое из сказанного кажется впоследствии бессмысленным, лишенным всякого значения.

— Он назвал подтяжки «Зефир», — сообщил я и стал осторожно вытаскивать пробку из бутылки; Мэрвин сидела, зажав уши, — она не переносила резких звуков.

— Значит, он назвал их «Зефир»? — переспросила Мэрвин. — Ты видел мистера Балларда?

— Нет.

— Ну, ничего. Повидаешься с ним завтра.

— Как бы не так! Завтра наша свадьба.

— Что ты, дорогой! Нам же негде жить.

— Комната найдется, пока мы не подыщем что-нибудь подходящее.

— Где? В гостинице?

Этого я не ожидал. Я почувствовал себя так, словно на меня рухнула крыша или обрушился внезапный ливень.

— Почему в гостинице? И дома места сколько угодно.

Я услышал, как Мэрвин вдруг затаила дыхание, словно в комнате неожиданно погас свет.

— Я не могу! — воскликнула она. — Не могу, хотя и люблю тебя!

— Но ведь ненадолго. Пока мы не приобретем дом.

Мэрвин порывисто обняла меня, и я почувствовал, что она вся дрожит. С улицы донесся грохот надземной железной дороги, проходившей по эстакаде вдоль Третьей авеню.

— Мэрвин, любимая! О чем же плакать, если ты любишь меня!

— Ничего не получится. Мы принадлежим друг другу только здесь. Ты обязан вернуться сюда.

Прежде чем я успел ответить, Мэрвин заговорила страстно и зло. Я, по наивности, думал, что наш дом понравился ей, а вместо этого оказалось, что она ненавидит его — по ее словам, она там перестанет быть сама собою. Она убеждала меня, что и я погибну, если не уйду из дома, стану совсем другим человеком, и в конце концов мы начнем презирать друг друга. Мэрвин хотела, чтобы я остался здесь, у нее, где она могла бы заботиться обо мне, потому что сам я никогда не умел и никогда не научусь о себе заботиться.

— Дорогой, я сделаю все, чтобы тебе здесь понравилось. Дай мне только свое согласие, и ты увидишь, что тебе самому захочется остаться.

Но я понял, что все кончено и что между нами всегда стояла глухая стена.

— Я должен жить с теми, кому я принадлежу, и там, где меня вынуждает долг, — сказал я.

Потом мы снова говорили, перебивая друг друга, говорили, когда и говорить-то было не о чем. Помню, мы то повышали, то понижали голос и совершенно не слушали друг друга.

Я выпрямился на стуле и тыльной стороной руки вытер лоб.

— Возможно, все к лучшему, — сказала Мэрвин. — Жаль только, что ты отнял у меня массу времени.

— А ты у меня.

— Ну, хватит ссориться, — проговорила Мэрвин и поцеловала меня, но это получилось у нее так, словно мы уже были чужие.

Я встал и надел пальто. Меня радует сейчас, что в те минуты я не потерял чувства достоинства. Я был бы противен самому себе, если бы вел себя иначе, и воспоминания о том дне доставляли бы мне еще большие страдания.

— Во всякое случае, — добавила Мэрвин, — нам будет о чем вспоминать.

— Мне пора идти.

— Гарри! — окликнула меня Мэрвин. — Подожди. Я хочу сказать тебе еще кое-что. Что бы ни произошло дальше, сколько бы времени ни прошло… — Голос у нее сорвался, и она заплакала. — Я… я всегда буду ждать тебя, если ты захочешь вернуться из того проклятого места, куда уходишь.

— Прощай, Мэрвин, — сказал я и открыл дверь.

— Гарри! — снова позвала она. — Гарри!

Но я понимал, что возвращаться бесполезно, что мы уже сказали друг другу все. Не помню, как я спустился по лестнице и оказался на безлюдной улице, чувствуя себя больным и опустошенным — таким же опустошенным, как та бутылка шампанского, что осталась на столе в комнате Мэрвин. Как это было похоже на нее — приготовить для нашей встречи шампанское…

Я никогда никому не рассказывал историю наших отношений с Мэрвин Майлс, потому что, по утверждению Кэй, не умею выражать свои чувства. А кроме того — и это главное, что наши отношения с Мэрвин Майлс — глубоко личное дело. Я родился в такое время, когда внушали: «Целуй, но умей молчать», — одно из тех правил поведения, которые ныне, как я часто слышу, полностью вышли из моды. Меня учили, что истинный джентльмен умеет держать язык за зубами, и я все еще целиком разделяю подобные взгляды. Меня воспитывали, кроме того, в духе нетерпимости и презрения к слюнтяям.