Я родился в нашем старинном загородном поместье Уэствуд неподалеку от Бруклина, и в детстве большую часть лета проводил здесь, если не считать времени между серединой июля и серединой августа, когда меня и сестру Мери упаковывали и отправляли под надзором няни или гувернантки в штат Мэн. Вокруг Уэствуда, на площади в шестьдесят акров, раскинулись поля и леса, приобретенные когда-то нашим дедом. Через дорогу, там, где начиналась подъездная аллея к нашему дому, почти в таком же большом имении жила моя двоюродная бабушка Фредерика Ноулс. Припоминаю, что из окна комнатки, где обычно ужинали я, Мери и гувернантка, мы часто замечали фазанов на дальнем конце поляны, на опушке леса, и раза два даже видели оленя.

Всего лишь несколько дней назад, когда мне нужно было отвезти Глэдис в гости по случаю чьего-то дня рождения, я обнаружил, что проезжаю мимо парадного въезда в наше бывшее имение. Повинуясь внезапному желанию бросить взгляд на старые места, я свернул в подъездную аллею. Странное чувство испытывал я в ту минуту: меня неудержимо влекло к родным пенатам, как это, судя по рассказам, бывает с призраками, и однако я почти не узнавал знакомых мест. Высокие гранитные столбы ворот по-прежнему стояли на месте, как и огромные вязы. Ураганы сокрушили много буков и несколько громадных белых сосен, а уцелевшие были безжалостно вырублены, чтобы освободить место для домов с участками. Сами дома, расположенные среди маленьких садиков в так называемом Уэствуд-парке, были построены из кирпича и дерева в стиле колониальной архитектуры[6] и очень напоминали картинки в журналах, рекламирующих асбестовые крыши, южные кипарисы и свинцовые белила. Наш дом из бурого камня, с мансардой, крытой шифером, и с готическим портиком исчез (нелегко было, видимо, его ломать!), как и конюшня, сад и его террасы. Уцелел только домик дворника у ворот, и во дворе около него играли девочка и мальчик, которые вполне могли бы быть Мери и мной.

— Папа, — обратилась ко мне Глэдис, — а здесь вместе с тобой жили и другие люди?

— Нет.

— А почему мы не живем здесь сейчас?

— Потому, что у нас нет денег содержать такой дом.

— Но ведь у твоего отца были деньги, раз он жил тут. Что же произошло с ними?

— Теперь денег вообще стало меньше, чем раньше.

— Куда же они делись?

— Не знаю.

Я остановил машину и мысленно заглянул в тот, другой мир, признаваясь самому себе, что никогда не смогу объяснить его Глэдис.

«Когда-нибудь, — припомнились мне слова матери, — ты будешь очень богат, Гарри», В моей памяти всплыл некогда слышанный разговор о «потерянном поколении», и я понял, что я вместе со своими современниками как раз и принадлежу к нему и что жизнь, которой мы привыкли жить, ушла, каш ушел Уэствуд. Потом я подумал, не приучаем ли мы наших детей к такому же образу жизни, какой вели некогда сами. Быть может, такова уж судьба всех детей — воспитываться в идеалистическом, тепличном мирке? Разница с прошлым состоит лишь в том, что сейчас школы отнимают у нас детей и пичкают их разными нелепыми сведениями о быте эскимосов. Результат такого воспитания, видимо, тот же, что и в наши школьные годы.

По утрам, когда отец отправлялся в город, мы с Мери обычно смотрели со второго этажа через перила лестницы вниз, в просторный вестибюль. Патрик и серые лошади в яблоках ждали под буком на подъездной аллее, пока отец не выйдет из своего кабинета, или «берлоги», как говорили в семье.

— Мери! — зычно кричал он. — Мери! — имея в виду не мою сестру, а мать; в те времена все мы звали сестру «Мэй» или «Пусси». — Мери! — звал отец, и из комнаты появлялась мать — такая красивая, с мягкими каштановыми волосами, позолоченными утренним солнцем.

— Да, Джон, — отвечала мать. — Что случилось?

Отец нетерпеливо рылся в своих карманах и хлопал себя по костюму.

— Эта особа опять взяла мои ключи, — брюзжал он, подразумевая горничную Кэтрин.

И вот Кэтрин, наш камердинер Хью и другая горничная, Нэнси, начинали бродить по вестибюлю и заглядывать под мебель.

— Да не брала Кэтрин твои ключи, дорогой, — отвечала мать. — Зачем Кэтрин твои ключи? Куда ты их положил?

— В этом доме ни одна вещь не может улежать на месте! — ворчал отец. Тогда я не понимал его, но сейчас понимаю. Каждое утро мои ключи тоже оказываются или в другом кармане брюк, или в костюме, который только что отдали в утюжку.

— Никто ничего не трогал, Джон, — уверяла мать.

— Черт возьми, Мери! Что же тогда произошло с моими ключами?

— Возможно, дети взяли, — высказывал предположение Хью. — Мастер Гарри играл в вашем кабинете.

— Хью, — возражала мать, — мастер Гарри никогда не дотрагивается до вещей мистера Пулэма… Ты искал в своих карманах, дорогой?

— В своих карманах? — сердито переспрашивал отец. — Где же я ищу, как не в своих карманах?.. Хотя минутку… Ах, что б их… да вот они!

Не знаю, почему я так хорошо запомнил эту сцену; впрочем, в детстве многое из того, чему впоследствии мы не придаем значения, кажется нам важным. Детство, как оно вспоминается мне, было временем, когда постоянно приходилось приспосабливаться к чему-то новому. В моей памяти всплывают какие-то люди, отношения которых к нашему дому я стал понимать только позднее, яркие эпизоды-воспоминания о какой-то бабочке, о цветах в саду, о пении цикад, о первом снеге, о звездах в черном небе, но многое, что относится к той поре, остается скрытым какой-то дымкой. Я прочитал немало книг о детстве, вроде «Золотая заря», «Годы, когда верят», но они не произвели на меня впечатления, потому что представляют попытку взрослых взглянуть на мир глазами ребенка. Я до сих пор помню, с каким отчуждением и страхом относились мы к отцу, когда он появлялся в нашей комнате для игр, прикидывался таким же маленьким, как мы, и пытался — не реже, чем раз в неделю, — изображать из себя медведя. Конечно, мы делали вид, что относимся к его затее с восторгом, и весело смеялись, но все же не могли отогнать мысль, что отец выставляет себя на посмешище, хотя он, несомненно, искренне хотел казаться смешным. В тот день, когда он попытался изобразить медведя в присутствии детей Доддов, пришедших к нам на обед, мы с Мери почувствовали себя опозоренными.

Много времени спустя я заговорил с отцом на эту тему. Это была одна из наших последних бесед, однако, едва лишь я упомянул о тех днях, между нами вновь возникло прежнее чувство неловкости.

— Вы помните, как изображали медведя? — спросил я.

— Да, да. Мы неплохо забавлялись в те годы!

— Ну, положим, медведь-то из вас, получался никудышный, — сказал я и с любопытством отметил, что отец все еще чувствительно относится к своей «медвежьей» репутации.

— А ведь я старался, — ответил он, — да еще как. Обдумывал, готовился… Нет, я не согласен — медведь из меня получался хоть куда!

Отец замолчал, и мне показалось, что на лице у него появилось тоскливое выражение.

— Ты никогда не узнаешь, — снова заговорил он после паузы, — как старались мы с твоей матерью войти в вашу жизнь. Все эти проклятые игры, все эти бумажные колпаки и хлопушки и ваша немецкая гувернантка — все это затеи вашей матери. Я же всегда терпеть не мог немцев.

По правде говоря, я никогда не задумывался, что представлял наш отец как человек, пока мне не исполнилось девять лет. Как-то перед воскресным обедом меня и Мери нарядили в чистые костюмчики и отправили в сад. Поодаль я видел Патрика — он сидел перед открытой дверью конюшни, где в солнечных лучах сияли колеса кареты; из кухни доносился запах ростбифа.

— Гарри, — обратилась ко мне Мери, — что значит «сукин сын»?

— А ты от кого это слышала? — спросил я. Что значили эти слова — я не знал, но мне нравилось, как они звучали.

— От Патрика, — ответила Мери. Тут гувернантка по-немецки позвала нас обедать.

Стол бы накрыт новой белой скатертью, в центре стояла серебряная ваза с розами. С одного конца сидела мать, стройная и красивая.