— Входите же! — приветливо сказала она. — Поскорее, дети! — Хью придвинул Мери стул и помог ей справиться с салфеткой. Я тоже сел и заткнул уголок салфетки за широкий отложной воротничок.

— Ну-с, так, — сказал отец. — Чем же вы оба занимались? В воскресной школе были?

Он хорошо знал, что мы были в воскресной школе, как знали и мы, что они с матерью ходили в церковь, ибо на нем был сюртук и галстук жемчужного цвета.

— Джон, — обратилась к нему мать, — мы ничего не забыли?

— Что же мы могли забыть, черт возьми? — воскликнул отец.

— Джон, ты же забыл прочитать молитву перед обедом!

— Ах да! О боже, благослови ниспосланные нам дары. Аминь.

— Дети, вы видели сегодня утром росу на поляне? — спросила мать. — Она блестела, как бриллианты, но ее капельки красивее любого бриллианта. Кто-нибудь из вас знает, как образуется роса?

Отец не принимал участия в нашем разговоре о росе.

— Я выпью рюмку хереса, Хью, — сказал он. — Нож для мяса наточен?

— Да, сэр, — тихо ответил Хью. — Вчера мы относили его в точильную мастерскую.

— Хорошо. А то в прошлое воскресенье он был совсем тупой.

— Я сама разрежу мясо для мисс Мери, — сказала мать. — По-моему, Хью, вы забыли поставить ее прибор.

— Вы правы, мадам, — согласился Хью.

— Гарри может сам нарезать мясо, — продолжала мать. — Гарри, дорогой, ты теперь уже совсем большой мальчик. Постарайся не ставить локти на стол и не очень наклоняйся над тарелкой.

Осторожно действуя ножом и вилкой, я начал разрезать ломтик ростбифа, рядом с которым на тарелке лежали кусочек йоркширского пудинга и несколько хорошо зажаренных картофелин.

— Мамочка, — заговорила Мери, — пожалуйста, разреши мне сделать пюре из картошки!

Нож в моей руке скользнул по тарелке, мясо из-под него вылетело на стол, и картофелины раскатились по белой скатерти.

— Вот сукин сын! — пробормотал я и с досадой осмотрелся по сторонам. Большие часы в вестибюле отбивали очередные полчаса, с дуба на поляне слышалось цоканье белки. Хью торчал за стулом отца. Отец так и замер, наклонившись с ножом в руке над большим куском мяса, который он разрезал для всех нас. Мать поднесла салфетку к губам, и поверх салфетки я увидел устремленные на меня широко раскрытые неверящие глаза.

— Гарри, Гарри! — воскликнула она и разрыдалась.

Отец положил нож на стол; я и теперь еще помню запах говяжьего жира и пудинга.

— Марш наверх, в свою комнату, — приказал отец.

— Что? — спросил я.

— Иди наверх, в свою комнату, и жди, когда я позову тебя.

— О Гарри! — сквозь рыдания воскликнула мать. — О Гарри! — Тут и я, напуганный, залился слезами. — Джон, я же говорила тебе! Я же говорила!

— Успокойся, Мери, прошу тебя, — обратился к ней отец. — Надеюсь, я достаточно джентльмен, чтобы не употреблять подобных выражений, и просто не представляю себе, где он мог их слышать. Гарри, кому я сказал? Отправляйся наверх!

Я быстро поднялся по лестнице, пробежал по холлу и с силой захлопнул дверь своей комнаты. Но и тут меня преследовал доносившийся из кухни запах пищи. У меня была хорошенькая комната с маленькой кроватью под белым пологом на четырех столбиках, с небольшой книжной полкой и письменным столом из светлого дуба. Над столом висела картина, изображающая юного рыцаря; он стоял на коленях перед алтарем и смотрел на рукоятку своего меча. По словам матери, юноша молил бога сделать его хорошим рыцарем. Мать повесила картину так, чтобы я видел ее и вечером, перед тем как заснуть, и утром, едва открыв глаза. Я подошел к двери и пнул ее.

Когда я слышу, как некоторые говорят о счастливом детстве, я мысленно отвечаю им: «Полноте! Просто многое выветрилось из вашей памяти». Мне самому детство кажется не хуже и не лучше, чем все другие периоды жизни. Все они проходят слишком быстро. Только когда одна полоса вашей жизни сменяется другой, более унылой, вы начинаете вспоминать все радостное, что пережили в прошлом.

Я мог без труда представить себе, как родители заканчивают обед. С тех пор я никогда не питал особой любви к воскресным обедам и к воскресеньям вообще. День, словно нарочно выбранный людьми для семейных ссор, стал казаться мне самым постылым днем.

Много времени спустя в дверь моей комнаты постучали. Это оказался Хью в своем зеленом полосатом жилете с медными пуговицами. Он двигался быстро и бесшумно, что было удивительно для такого грузного человека. Природа наградила Хью белыми руками и бледным, довольно красивым лицом. Хью улыбался той же улыбкой, какая появлялась у него за прикрытой дверью в буфетной, когда, кроме горничных, его никто не видел.

— Ступайте-ка поживее вниз, — сказал Хью. — Вас хочет видеть папаша. Он ожидает вас в своем кабинете. Нечего сказать, хорошенькие выражения вы употребляете! Да поторопитесь: отец ждет.

Хью вместе со мной спустился по лестнице и через безлюдный холл подвел меня к комнате отца.

— Вот и мастер Гарри, сэр, — доложил он.

Кабинет отца представлял собой не особенно комфортабельную, но не лишенную интереса комнату. У одной стены в шкафу стояли охотничьи ружья, которые мне категорически запрещалось трогать. Над камином, на панели из красного дерева висел барельеф под стеклом, сделанный из чучел птиц и рыб. Много места занимали книги, хотя отец читал очень редко. На куске черной ткани над дверью золотыми буквами было написано имя отца. Одну из стен украшало несколько охотничьих гравюр, «вывески», то есть грамоты и похвальные отзывы, полученные отцом в университете, а также полка с оловянными и серебряными кружками. Перед камином на коврике растянулся сеттер отца по кличке Джек.

Отец сидел в мягком удобном кресле с подвижной спинкой и курил сигару. Свой сюртук, в котором я видел его за обедом, он сменил на домашнюю вельветовую куртку.

— Садись, Гарри, вон туда, чтобы я мог тебя видеть, — заговорил отец, предварительно откашлявшись, и указал на тяжелое, обитое кожей кресло напротив себя. Я сел; отец стряхнул пепел сигары в пустой камин, выпустил клуб дыма к потолку и проводил его взглядом.

— Ну-с, Гарри, — начал отец, — да ты не трусь, — заметил он и снова откашлялся. — Мы сейчас потолкуем о словах, которые ты употребил. Ты знал, что они означают?

— Нет.

— Я так и думал. Так вот, я тебе сейчас растолкую, что они означают. Вот лежит Джек. Как ты назовешь его?

— Пес.

— А как ты назовешь Тесси, которая живет на конюшне?

— Пес.

Отец погладил густые черные усы. Я предполагаю, что он долго обдумывал, как начать со мной разговор.

— Ты прав, но только отчасти, потому что Тесси — дама-пес и, кстати сказать, очень хорошая. У нее родословная по меньшей мере такой же длины, как ее хвост. Ну-с, а даму-пса еще зовут и по-другому. Это слово не принято употреблять в домашних разговорах, но его можно слышать, когда мужчины разговаривают о собаках. Даму-пса иногда, — отец откашлялся, — иногда называют сукой. Ты должен помнить, что это слово не из хороших и что им нельзя пользоваться в смешанной компании.

— А что такое смешанная компания?

— Ну, это когда в обществе одновременно находятся и мальчики, и девочки, и дамы, и джентльмены. В таком обществе подобные слова не употребляются. Маленьких мальчиков, которые употребляют такие слова, отсылают в свои комнаты. Теперь ты понимаешь меня, Гарри?

— Да.

— Так вот. Иногда у Тесси и у Джека бывают щеночки…

— И у Джека тоже? А я думал, щенки бывают только у Тесси.

Отец покосился на меня и подергал себя за ус.

— Джек — это отец, — разъяснил он. — У щенка тоже должен быть отец, как у тебя должен быть отец и должна быть мать. Но давай не будем уточнять детали. Позднее ты все узнаешь сам, а пока я на твоем месте не стал бы ни о чем расспрашивать и маму. Я сказал только, что Тесси — сука. — Отец вздохнул и бросил сигару в камин. — Когда у Тесси появляется потомство, оно состоит из девочек-щенков и мальчиков-щенков. Псари называют мальчиков-щенков собаками, а девочек-щенков суками. Вот, Гарри, откуда происходит это выражение.