— Вот в том-то и дело. Ты носишь ремень, и я ношу ремень. Каждый день ты подпоясываешься ремнем и каждый час, каждую минуту, сам того не замечая, ослабляешь свой брюшной пресс. Ежечасно и ежеминутно и без того вялые брюшные мышцы расслабляются еще больше. Твоя талия грозит тебе многими неожиданными неприятностями.
— О чем ты говоришь?
— О фирме «Уинетка вовен уэб компани». Они озабочены сбытом своих подтяжек. Мужская половина населения Соединенных Штатов должна будет снова носить подтяжки. Авраам Линкольн носил подтяжки, и у него был крепкий брюшной пресс. В Англии почти все мужчины носят подтяжки. Лондонские портные даже не пришивают к брюкам петель для ремня. Ты никогда не увидишь пузатого англичанина. А почему? Да потому, что они не носят ремней. Именно ремни губят американских мужчин. Предстоит организовать прямо-таки крестовый поход против ремней.
— Ты сам додумался? — спросил я, хотя заранее знал ответ. Недаром все в один голос утверждали, что новые идеи так и брызжут из Биля.
— А что тут плохого? Начнется настоящий крестовый поход, главным стимулом которого явится страх. Если действовать с умом, то вскоре во всей стране у людей с перепугу ремни сами свалятся. Талия таит массу всяких опасностей…
— Откуда тебе известно, что она таит массу опасностей, да еще и всяких? — поинтересовался я, хотя и понимал, что Биль в любую минуту может придумать все, что угодно.
— Предположим, что опасностей не так уж много, — продолжал Биль. — Предположим, что существует опасность только трех или пятидесяти трех видов. Разве этого не достаточно? — Биль улыбнулся и провел рукой по своим светлым кудрявым волосам, как делал всегда, когда был доволен собой.
В эту минуту в комнату вошла Мэрвин Майлс. Насколько я смог определить, вот так же входила она и во все другие дни.
— Здравствуйте, мальчики.
— Ну, пока во мне не погас энтузиазм, я должен идти, — заявил Биль. — Сейчас представлю свое предложение Балларду. — Биль решительно встал. — Ежедневно… ежечасно… созданный природой мышечный барьер… Мэрвин, что с вами сегодня?
Наступившее молчание показалось мне бесконечным, хотя пауза длилась не так уж долго.
— Что со мной? — удивилась Мэрвин. — А почему вы спрашиваете?
— Вы выглядите хорошенькой, прямо-таки чертовски хорошенькой.
— Спасибо, Биль.
— Ну-с, пока, — кивнул Биль. — Увидимся позднее.
Я просто не знал, что сказать Мэрвин; я избегал смотреть на нее, и последние слова Биля лишь увеличивали мою растерянность.
— Мэрвин, — наконец заговорил я, — ты, наверное, ненавидишь меня?
Наши взгляды встретились, и уголки губ Мэрвин слегка дрогнули.
— Я?! Совсем нет. С чего я должна ненавидеть тебя?
— Ты должна меня ненавидеть. У тебя есть все основания. Возможно, тебе станет легче, если я скажу, что сам ненавижу себя… Мне никогда и в голову не приходило, что я могу так…
— Что «так»?
— …так забыться.
И тут я услышал ее смех, Мне казалось просто невероятным, что Мэрвин смеется.
— Какой же ты противный идиот! — воскликнула Мэрвин. — Милый, любимый, противный идиот!
И сразу все стало хорошо. Получилось именно так, как я всегда считал: все хорошо, если Мэрвин рядом со мной.
Время, проведенное мною в фирме Балларда, было одним из тех немногих периодов моей жизни, когда я стоял на ногах самостоятельно, и если позже я где-то и в чем-то преуспел, то в значительной мере благодаря полученной здесь подготовке. Я любил вникать в детали, был дотошным и усидчивым работником, что, возможно, возмещало во мне недостаток пылкого творческого воображения. Мне никогда не приходили в голову «идеи», как Билю, и я не владел пером, как владела им Мэрвин Майлс, но в ряде случаев мыслил лучше, чем они. В рекламном деле есть много такого, что требует простого здравого смысла и сухого педантизма. Мне поручили обработку научной информации и статистических данных, и кое-что из сделанного мною легло в основу двух или трех наиболее успешных рекламных кампаний. Мне удалось, например, написать настолько удачное исследование о подтяжках, что клиент нашей фирмы пытался переманить меня к себе на работу. Именно мне принадлежала мысль выпускать цветные подтяжки и продавать их одновременно с костюмами той же самой расцветки. Биль, может быть, и придумал опасность, таящуюся в талии, но именно я внес предложение выпускать подтяжки, в которых не стыдно было бы предстать перед людьми, когда вы летом снимаете пиджак. Правда, мое предложение особого успеха не имело, но я и сейчас уверен, что в нем что-то есть. По-моему, немало помогла мне и моя сдержанность на язык — довольно редкое явление в рекламной фирме; не было у меня и особенного стремления пускать пыль в глаза в присутствии мистера Кауфмана или мистера Балларда.
Я вовсе не собираюсь расхваливать себя и привожу все эти подробности лишь для того, чтобы показать, что в результате приобретенного опыта стал испытывать некоторую уверенность в собственных силах. Я мог даже, выслушивая предложения Биля, разбираться, что в них хорошо и что плохо. Мне доставляло удовлетворение думать, что я кое-чего добился, кое-что узнал в рекламном деле и в состоянии зарабатывать себе на хлеб. Мысли об этом неизменно вызывают у меня воспоминания о Мэрвин Майлс и Биле, неразрывно связанных с тем периодом моей жизни.
В те дни, когда на Мэррей-Хилл и в старых многоквартирных домах на западной стороне Пятой авеню начали появляться тайные кабачки, мы втроем обычно встречались в одном из них в полдень, а по вечерам обедали в каком-нибудь дешевом ресторанчике — либо в итальянском около Бликкер-стрит, либо в одной из немецких столовок в районе Восьмидесятых улиц. Не знаю, догадывался ли Биль о наших взаимоотношениях с Мэрвин, но от него, должно быть, не ускользнуло, что мы нравимся друг другу. Вообще-то говоря, тем летом и осенью Биль интересовался главным образом своей собственной персоной да еще всякими новыми идеями в области рекламы. Всякий раз, сидя вместе с Билем и Мэрвин в одном из наших излюбленных местечек и прислушиваясь к их разговору, я вновь и вновь спрашивал себя, что особенного нашла во мне Мэрвин. Биль читал почти все, а если чего-то и не читал, то все равно мог убедить вас, что знает, о чем вы говорите. Он видел почти все спектакли и выставки. Он сохранил свои связи с друзьями-журналистами, а среди его знакомых встречались люди самых разнообразных профессий — артисты и метрдотели, драматурги и таксисты; во время обеда он то и дело здоровался с людьми за соседними столиками или вдруг вскакивал с места, чтобы с кем-то переговорить.
Биль часто пускался в рассуждения об университете — только потому, как мне кажется, что ему нравилось вызывать меня на спор. Я всегда начинал сердиться, когда он утверждал, что и Боджо Браун, и Сэм Грин, и Джо Бингэм, и Боб Кэррол, и все остальные — просто-напросто напыщенные ничтожества. Я обычно отвечал, что он и сам не понимает, о чем говорит, так как слишком плохо знает этих людей.
— Если бы не я, — заявлял Биль, — то тебе бы здесь не быть, мой мальчик. Такого друга, как я, у тебя больше нет.
— Но я неплохо себя чувствовал и до встречи с тобой.
— Давайте, давайте! — подбадривала нас Мэрвин. — Мне еще не доводилось встречать таких парней, как те, о ком вы говорите.
— Да и не могли встретить, дорогая, — отвечал Биль. — А вот теперь вы знаете Гарри. Он как раз из той же братии.
— Ну нет, — не соглашалась Мэрвин. — Он совсем не такой.
Постепенно я знакомился с другими служащими конторы — женатыми мужчинами, которые проживали в пригородах, с девушками, печатавшими на машинках или корпевшими над альбомами с газетными вырезками и делами. Со своими старыми приятелями я почти не встречался, а при встречах не знал, о чем с ними говорить.
Раз или два в Нью-Йорк приезжал Джо Бингэм и обращался ко мне с просьбой помочь ему развлечься. Однажды вечером я поехал с ним в Гринвич-вилледж[23]. Наверное, у каждого бывает в жизни такое время, когда Гринвич-вилледж кажется особенно привлекательным. Он напоминает мне некоторые места, описанные в романе Дюморье «Трильби», нечто из того, что я видел в Париже, когда приезжал туда в отпуск с фронта. Вентиляция и пища в Гринвич-вилледж оставляли желать лучшего, а оплывающие свечи в блюдцах на столиках являлись единственным источником освещения, зато здесь каждый мог говорить с кем угодно и обо всем, что считалось неприличным обсуждать в семье, — о свободной любви, пробных браках, о значении снов, о прогрессе в искусстве и о марксизме. Ваша осведомленность или неосведомленность никакой роли не играла — вы могли очень скоро нахвататься тут нужных фраз, и к тому же всегда находился человек, жаждавший объяснить вам все на свете. Мэрвин, правда, говорила мне, что большинство обитателей Гринвич-вилледж — это никчемные люди, способные на всякую крайность, но и она с наслаждением проводила здесь время, утверждая, что, несмотря на все дурное, что я мог видеть и слышать в Гринвич-вилледж, мне все же полезно посещать его. Я и по сей день еще вспоминаю с удовольствием, что продававшую тут сигареты девушку я мог запросто называть «Соня», и она не сердилась, а цыганку Мери — просто «Мери». Именно здесь, в конюшне, переделанной в театр, я впервые видел пьесы о’Нила, а как-то раз встретил и самого драматурга. Я знаю, сейчас принято высмеивать и хулить Гринвич-вилледж, но для меня он по-прежнему сохраняет какое-то особое очарование, потому что все мои воспоминания о нем связаны с Мэрвин Майлс.
