Джо Бингэм, которого я как-то привел сюда, воспринял все иначе. Самое нелепое шутовство, которое он когда-либо видел, — вот как он отозвался о Гринвич-вилледж. Ему хотелось только одного — выпить как следует и поволочиться за девушками, и он обидел здешних поэтов и художников, вышучивая их стихи и картины.

— Нет, — сказал он, — ты только дай мне вернуться домой и рассказать обо всем ребятам!

Когда Джо как-то в пятницу вечером позвонил мне в контору, я решил вторично отвезти его туда, поскольку он был одним из самых старых моих друзей. Вот как получилось, что он встретился с Мэрвин и оказался почти единственным из приятелей, которых я познакомил с ней.

— Вот и я, — сказал он мне по телефону. — Что мы намерены делать сегодня?

— Я обедаю с девушкой, но буду рад, если ты присоединишься к нам.

— Ясное дело! Попроси ее привести какую-нибудь приятельницу.

— Ни о чем я ее просить не стану. А ты приходи. Буду ждать в половине седьмого.

Я боялся, что Мэрвин начнет возражать, но все обошлось благополучно — я объяснил, что речь идет о Джо Бингэме, моем университетском товарище, которому я, естественно, обязан уделять какое-то внимание. Мэрвин согласилась со мной и сказала, что мы можем зайти за ней и она с удовольствием познакомится с ним. Мы встретились с Джо в «Гарвардском клубе» и на такси поехали на квартиру к Мэрвин.

— Она работает в нашей конторе, — пояснил я.

— Мальчик мой! — воскликнул Джо. — Да неужели ты не мог придумать ничего получше, чем бегать за каждой юбкой у себя на службе?

— Ну, знаешь ли, Джо! Мэрвин вовсе не такая. Она разрабатывает у нас тексты рекламных объявлений.

— Да? Понимаю, понимаю…

— Черт побери, Джо! Все обстоит совсем не так, как ты думаешь.

— Так вот, значит, чем ты занимался тут, — продолжал Джо. — Ты уж лучше расскажи мне все откровенно.

— А мне нечего рассказывать.

Джо вел себя с Мэрвин вполне корректно, но если бы она была одной из его знакомых девушек там, в его городе, он не стал бы выкидывать таких штучек, какие выкидывал в тот вечер. Он не решился бы рассказывать таких анекдотов, не пил бы столько красного вина, налитого для маскировки в чайники. Его поведение бесило меня и основательно испортило вечер, но я понимал Джо. Просто он не встречал еще таких девушек, как Мэрвин Майлс. Много времени спустя Джо как-то поинтересовался у меня, что произошло с Мэрвин.

— Милая была девушка, — сказал он. — Очень милая. Помнишь Вашингтон-сквер? Знаешь, мой мальчик, я ведь думал тогда, что ты хотел жениться на ней.

— Да?

— В те годы моя голова была битком набита глупыми мыслями. Она показалась мне куда симпатичнее большинства знакомых мне девиц. Чудесная девушка — настоящая леди, тонкая и остроумная.

— Согласен.

— А вот я оказался болван болваном. И знаешь, в чем тут беда? Все мы тогда были желторотыми птенцами.

Это было бедой многих моих знакомых. В тот вечер я чувствовал себя старше Джо Бингэма, он казался мне таким же, каким был некогда я сам, — человеком, который идет куда-то вместе со всеми, но ничего не видит вокруг себя. И вместе с тем Джо в любое время отдал бы мне свою последнюю рубашку, как я ему свою. Помню, что он сказал нам в разгар вечера, когда уже привык к Мэрвин и убедился, какая она милая девушка, хотя ей и приходится самой зарабатывать на жизнь.

— Так вот, Гарри — мой самый старый и самый хороший друг, — обратился он к Мэрвин. — Верно, Гарри?

— Верно.

— Вот почему я хочу сообщить кое-что вам обоим. Я хочу попросить твоего совета, Гарри…

Он взглянул на Мэрвин, помялся и продолжал, по-прежнему обращаясь к ней:

— Вы не возражаете, если я немножко поговорю о себе? Я поступаю так только потому, что Гарри мой самый старый друг. Гарри, как, по-твоему… что бы ты ответил, если бы я сказал, что хочу жениться на Кэй Мотфорд?

Неловкая это была сцена, насколько я припоминаю сейчас.

— Что ж, Джо. По-моему, это замечательно, — сказал я. Мне помнится вопрос, который задала мне Мэрвин потом, когда я принялся рассказывать ей о Джо.

— Я с интересом слушала ваш разговор, — заметила она, — он помог мне лучше узнать тебя. Кстати, кто такая Кэй Мотфорд?

— Кэй? Девушка, которую я когда-то знал.

У меня сохранилось впечатление, что Мэрвин всегда изумлялась, когда узнавала, что я все же умею кое-что делать, и ее удивление, больше, чем что-либо другое, заставляло меня чувствовать себя счастливым. Так произошло и в тот вечер, когда она узнала, что я играю в сквош, потом когда она обнаружила, что я умею управлять яхтой, и когда я пригласил ее покататься верхом в Центральном парке. До сих пор не могу сказать, почему ей так хотелось научиться ездить верхом.

Как-то в воскресенье мы встретились с Билем за городом и после завтрака сыграли три партии в теннис. Мэрвин наблюдала за нами. Игра не представляла особого интереса, поскольку я играл лучше Биля.

— Видишь ли, я брал уроки игры в теннис с одиннадцатилетнего возраста, — объяснил я Мэрвин.

— Выходит, ты получал уроки на все случаи жизни, да?

Я предложил Мэрвин заниматься с ней, но она отрицательно покачала головой.

— Нет. Нужно было начинать с детства. Ведь ты, дорогой, получил все это, когда был еще совсем юным.

Когда мы возвращались в город в моем маленьком автомобиле, я спросил, почему она вдруг стала такой молчаливой.

— Просто думаю. От всего этого я становлюсь ревнивой.

— От чего именно?

— Не важно. На меня действует даже то, что ты умеешь управлять машиной. Я нехорошая сегодня, но это пройдет. Всем женщинам время от времени случается быть нехорошими.

— Но ты-то никогда такой не бываешь. Может, я сделал что-нибудь не то?

— О нет! Конечно, нет. Я не знаю случая, когда бы ты сделал что-нибудь плохое. Ты слишком бесхитростный человек.

— Тогда в чем дело, Мэрвин? Ты же знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете.

— Гарри, ты уверен в этом?

Мы подъезжали к парому, и я смог продолжить разговор лишь после того, как благополучно поставил машину и выключил мотор.

— Я скажу тебе кое-что, Мэрвин, и хотел бы, чтобы у меня хорошо получилось. Всякий раз, когда я вижу тебя, мне все кажется лучшим, чем казалось вчера. Получается нечто вроде сложных процентов. Ценность всего, что мы храним, постоянно увеличивается.

— Или нечто вроде пьянства. Хочешь выпить только рюмку, а потом тянет еще и еще.

— Ничего похожего, потому что тут никакого похмелья по утрам не бывает.

— Любимый, ты очень мил, но трудно быть искренним, когда любишь. Очень трудно. Такое настроение иногда появляется у меня внезапно. Иногда же я просто боюсь.

— Но у тебя нет никаких причин бояться.

— Меня пугает даже, когда я вижу, что ты умеешь делать то, чего не умею я. Все эти мелочи как-то отдаляют нас друг от друга.

Я взял ее за руки и рассмеялся.

— Вот видишь, какая я гадкая, — продолжала Мэрвин. — Женщины ко всему относятся серьезно.

Я помню, как остро пахло на пароме лошадьми, как тянуло от Гудзона сыростью; помню, как, двигаясь нам навстречу, разрастались очертания зданий в деловой части города; помню, как их внезапно осветило солнце и как брызнули огнем стекла окон.

— Мэрвин, давай поженимся, — сказал я.

Она промолчала, но ее рука еще крепче сжала мою.

— У меня плохо получается, — продолжал я, — когда я должен что-то скрывать от людей.

— Это верно.

— Я хочу, чтобы все знали о моем чувстве к тебе.

— Дорогой, не будем сейчас об этом говорить. Это… может испортить все.

— Ничего это не испортит. Мэрвин, мы обязательно должны переговорить, боюсь, что в противном случае дальше так продолжаться не может.

И тут я понял, что эта мысль все время не выходила у меня из головы: да, так дальше продолжаться не может, невозможно, чтобы так продолжалось дальше.

— Понимаю, — согласилась Мэрвин. — Нам надо как можно скорее все решить. Я ведь тоже все время думаю об этом, но разговор у нас будет трудный. Есть люди, которых я не знаю, и вещи, о которых мне ничего не известно. Как-нибудь мы поедем в Мериленд или еще куда-нибудь — вот тогда и поговорим обо всем. Мы поедем также повидать твою семью… Но сейчас не будем начинать разговор.