Пилат сделал вид, что ничего не замечает. Иуда вытаращил глаза, изображая радость.
— Как, господин, я опоздал с предупреждением? Но это всё равно, главное, что удалось избегнуть опасности! Это просто чудо!
— Может быть, может быть… И в ознаменование этого чуда, чтобы вознаградить твою преданность, я привёз деньги. — Он бросил к ногам Иуды мешочек с монетами. — Они обрадуют тебя, преданный слуга Великого Рима.
— Иосиф, я возьму тебя на своего коня. Это удлинит нашу дорогу, но мы не спешим. Надеюсь, все засады на сегодня закончились. Поехали!
С этими словами Пилат отвернулся, вскочил на коня. Иосиф, глядя в глаза Иуды, медленно выпустил его локоть. Стараясь не поворачиваться спиной к нему, взгромоздился на коня позади Пилата.
Иуда опомнился лишь тогда, когда они исчезли из виду. В голове грохотали молотки, бешено стучало сердце. Он наклонился, поднял мешочек. Высыпал монеты на ладонь. «Pontius Pilatus», — прочёл он надпись на них. Смотрел долго, не отрываясь. Потом швырнул их в пыль, и топтал, топтал ногами, пока не выдохся.
Он должен был противопоставить что-то очередной победе проклятого римлянина. И он повторял про себя, как заклинание: «И истребишь ты все народы, которые Яхве, Бог твой, даёт тебе: да не сжалится глаз твой над ними»[223]. О, глаз Иуды при случае не сжалится над потомством поверженного врага, не будет этого! Он расправил плечи, выпятил грудь, раскинул руки. Всё будет так, как сказано у пророка Исайи! И набрав полную грудь воздуха, он закричал, устремив глаза к небу: «Ты распространишься направо и налево, и потомство твоё завладеет народами и населит опустошённые города!»[224]
Претории они достигли к ночи. Странная это была процессия, двое на одном коне, Ант на двух конях сразу, и носилки с собаками. Вечно не спавшую в его ожидании Прокулу Пилат просил не поднимать особого шума. Прежде всего, несмотря на сопротивление жены, они с Иосифом затащили в покои Пилата еле дышащую суку и устроили её на высокой скамье у стены. Комнату осветили всем, что только светило в доме. Пилат отослал Прокулу, поручив её заботам Иосифа. Ант отказался дожидаться помощи Ормуса, за которым послали доверенного раба, вежливо, но очень твёрдо.
— Не желаю иметь дела с египетским колдуном, я ему не доверяю.
Лекарь же кентурии, Анций, появился в покоях Пилата нескоро. Старый воин с трудом разминал свои кости после сна. Кроме того, он всегда, даже в далёкой молодости, был ворчуном, уверенным в том, что все сговорились испортить ему жизнь. И увеличить число обязанностей, которых у него и так больше других. Вот и сейчас, едва взглянув на руку Анта, он завёл нудную песню.
— Было бы зачем будить старого человека. Шастают молодые по кустам да горкам, вот и получают своё от мужей… В наше время по таким пустякам и лекаря звать бы не стали, постеснялись бы просто. Тут и кость не задета, сквозное всё. Перевязали бы — да и ладно, так нет — разбудили, и всё срочно, срочно. Будто бы я могу бегать на старости, да мне и не заснуть теперь…
— Анций, старина, закрой-ка пасть, — ласково и очень вежливо попросил Пилат. — Не вижу причины для хорошего настроения, а когда я в плохом, ты знаешь, тебе может и не поздоровиться. Какие тут кусты и горки, кто-то вёл на меня охоту. Мальчишка ранен, возьмись-ка за него, и чтобы в три дня всё зажило. Спаси тебя Юпитер, коли рана нагноится. Сквозное-то сквозное, да смотри, чтоб не было кости раздробленной. Ступай, работай!
Даже после угрозы Пилата не перестав ворчать, хотя уже значительно тише, Анций занялся делом. Закончив работу, ушёл, не взглянув на Пилата и не прощаясь.
Ормуса пришлось ждать ещё дольше, но он не ворчал, и его приветствие прокуратору прозвучало ровно и спокойно, даже благожелательно. Но не угодливо, нет, жрец держался независимо. Вопреки ожиданиям слегка волновавшегося Пилата, предложение заняться собакой не вызвало у него каких-либо особых эмоций. Впрочем, бросив короткий взгляд на перевязанную руку и измученное лицо едва живого от грубого осмотра и лечения Анта, он достал из мешка флягу с каким-то средством, и протянул её слуге.
— Выпей два-три глотка, парень, и пойди-ка поспи. Твоя помощь мне не понадобится. Тебе нужны силы, рана может воспалиться. — Странно, он смотрел на Анта пусть мгновение, но так, будто видел не впервые, словно они уже знакомы. И Анту, который уже был наслышан об Ормусе, показалось, будто он видел жреца. Хотя знал, что не видел, знал точно. Без возражений, удивляясь собственной покорности, он принял протянутую флягу и выпил два-три глотка жидкости с приятным вкусом и несколько пряным запахом.
И лишь после этого Ормус подошёл к суке. Та напряглась, не зная, чего ждать от чужого. Но, к удивлению прокуратора, рука с длинными тонкими пальцами свободно легла на загривок. Он и любопытный Ант, конечно же не прислушавшийся к совету жреца (разве он мог оставить собаку!), услышали непривычно ласковые для Ормуса звуки речи, извлекаемой жрецом откуда-то из горла. Он будто пел на чужом для римлян языке. И это пение мгновенно успокоило собаку. Ормус ласково гладил её по голове, трепал за загривок. Сука притихла, расслабилась. Казалось, она заснула, да так оно и было, потому что через некоторое время послышалось её тихое спокойное сопение. Пилат зачарованно смотрел на лицо Ормуса. Прокуратор понимал, что перед ним разворачивается особое действо, ему доселе незнакомое. Это отрешённое выражение лица, полуприкрытые глаза, монотонное пение — что это? Вдруг захотелось спать, немедленно лечь и заснуть, прямо вот тут, на коврике… Раздался грохот падающего тела. Это упал на пол, забывшись в глубоком сне, Ант. Падение не разбудило его. Прямо тут, на коврике, он и спал, верный слуга Понтия Пилата.
А прокуратор вдруг разозлился донельзя, и злость помогла ему справиться с сонной одурью. Он встряхнулся, повел плечами, пришёл в себя. Ормус уже не пел, он смотрел на Пилата с озорной улыбкой, как равный. Было в этой улыбке нечто такое, вроде: «Видишь, какие мы с тобой молодцы!» Понтий неуверенно улыбнулся в ответ, впервые принимая жреца как человека. А Ормус уже доставал из мешка непонятные Пилату инструменты. Он протёр свои устрашающие ножи и нечто вроде ножниц из серебра, с закругленными концами, каким-то составом. Протёр и руки.
— Рана не воспалится, если принять соответствующие меры во время лечения. Всё, что её касается, должно быть очень чистым, — снизошел он до объяснений прокуратору. Тот поморщился, вспомнив руки Анция с чёрной грязью под ногтями.
Ормус очистил область, прилежащую к стреле, какой-то жидкостью. Потом сделал надрез ножом, и пошёл глубже, рассекая область, прилежащую к стреле. Собака не просыпалась, хотя стала более беспокойной, вздрагивала, повизгивала во сне.
— Мне нужна помощь, — обратился жрец к Пилату.
Пришлось прокуратору помогать. Он осушал рану от крови какой-то пористой тканью, данной ему жрецом. А Ормус вооружился серебряным инструментом, и зажал им что-то, лежащее под наконечником стрелы.
— Слишком уж близко лежит от кровяной жилы, надо предотвратить кровотечение, — не совсем понятно для Пилата пробормотал он. Удерживая одной рукой инструмент, другой он выдернул стрелу. Прокуратор напрягся, ожидая фонтана крови, но его не последовало. А Ормус удивил его ещё более. Оставив его держать жилу, вынул из мешка флакон, а из жидкости во флаконе извлёк довольно тонкую нить. Вынув её из флакона, Ормус подвёл край под зажатую жилу, протянул под ней, и стянул концы — перевязал эту жилу. После всего этого всю область раны он оросил каким-то новым составом.
Пилат утомился к концу всего этого действа. Надо было бы вызвать рабов, но он не хотел их встречи с Ормусом. Поэтому терпеливо помогал жрецу, когда тот зашивал, да-да, именно зашивал рану всё той же нитью и с помощью особой иглы. От всех этих чудес впору было сойти с ума, а день был длинным и тяжёлым. Он присел возле Анта, прислонился к стене, пока Ормус закрывал рану повязкой и прикреплял её к коже чем-то липким, с запахом воска.
