Он подошёл к суке, раненной лучником. Она с трудом подняла голову, и в глазах её были боль и страх. Пилат слегка потрепал её по загривку, коснулся ласково морды, и, несмотря на потерю сил, она успела лизнуть эту сильную руку. Прокуратор негромко, но заковыристо выругался. Наконечник стрелы ушёл слишком глубоко, и хотя наружное кровотечение прекратилось, но, вынув стрелу, он мог вызвать его снова, такое опытному воину не раз доводилось видеть. Его навыков явно не хватало, и Пилат ограничился доступной помощью. Оторвал от тоги кусок материи, смочил его водой из фляги и омыл рану от крови и грязи. Надломил древко стрелы, чтобы не цеплялось потом за ткань, вызывая ненужную боль, оставив всё же обломок, — вынуть стрелу рано или поздно пришлось бы. Смазал поверхность вокруг раны мазью из флакона, который носил на поясе. Это был подарок Ормуса, и жрец утверждал, что его средство предохраняет от воспаления. Сука трепетала от боли, как он ни старался, а всё же причинял ей страдания. Но визга её никто так и не услышал. Прикрыв её своим плащом, Пилат ободрил страдалицу ласковым словом.

— Ничего, маленькая, всё обойдется. Я заставлю жреца плясать возле тебя до тех пор, пока не выздоровеешь, нравится это ему или нет. Он что-нибудь придумает, треклятый фокусник.

Другое дело — кобель. Нож прошёлся по передней лапе, содрав кожу на большом протяжении. Рана была болезненной, но отнюдь не такой серьезной, как у суки. Кроме того, на боку слева красовалась неглубокая царапина от скользящего удара ножом.

— Ну, друг мой, — уговаривал его Пилат, пытаясь омыть раны от грязи и песка, — постой-ка минутку…

Громкий визг, переходящий в завывания, был ему ответом. Пёс не давал себя коснуться. Опрокинутый на спину Пилатом, извивался в песке, вырывал лапу, и пытался даже огрызнуться. Прокуратор взмок от напряжения, призывал всех богов и бранился. На помощь ему подоспел Ант, он, как мог, удерживал кобеля здоровой правой рукой и всем телом. Прокуратор в меру возможности смазал всё мазью и перевязал. Отпущенный кобель, прихрамывая, отбежал в сторону кустов, задрал ногу и долго, с наслаждением, мочился, повизгивая, словно жалуясь.

С трудом поднявшись и выпрямив спину, Понтий развернулся к верному слуге.

— Что там у тебя, мальчик?

— Я догнал их, господин. Оба мертвы, у одного нашел вот это. — Он протянул окровавленный пергамент Пилату.

Он не умел читать на этом языке. Но подпись узнал бы из тысячи. Это была рука Иуды, его росчерк, который прокуратору уже приходилось видеть. Следовало разгневаться, но римлянину стало весело, и он рассмеялся.

— Я тебя не об этом спрашиваю, Ант. Но всё же спасибо. Теперь я знаю, кто нас предал, наш дорогой друг Иуда. Собственно, я так и думал. Давай поглядим, что с рукой. И, надеюсь, ты дашь мне себя перевязать без воя, а то твой воспитанник опозорил нас перед нашими дамами…

Сквозное ранение мечом в нижней части плеча; крови было много, но каких-либо неприятных последствий ждать не приходилось. Остаток Ормусовой мази был использован, рука перевязана. Ант сыпал проклятиями в адрес Иуды, но прокуратор только улыбался.

Пилатом владела эйфория. Он со своей маленькой армией выиграл очередное в жизни сражение. Без особых потерь. Несмотря на неприязнь к Ормусу, он верил в его талант врачевателя, у него была возможность убедиться в этом, и не раз. Ант справится с пустяковой раной, всё будет в порядке и с собаками. Оставалась встреча с Иудой, на которую его вызвал предатель.

«Каков, однако, негодяй! Ведь случись что со мной, на кресте распнут пол-Иудеи, а ему всё равно, лишь бы расквитаться за обиду, — думал почти с восторгом Пилат. — Но такого врага я раз в десять предпочитаю Ханану с этим тряпичным подневольным его зятем. Те улыбаются и кланяются, и притом, что ненавидят, ещё и смертельно боятся. Я устал от их слащавых улыбающихся лиц. Иуда ненавидит и ничего при этом не боится. Он фанатик, а я испытываю судьбу, дразня его. Но как это замечательно, как волнует кровь! Я почти люблю моего мерзавца-осведомителя за доставленное удовольствие снова поучаствовать в бою. Мне кажется, я помолодел лет на десять!»

Несмотря на уговоры Анта, Пилат решил продолжить путь к месту встречи. Там, на холмах, его ждал не только Иуда, но и верный Иосиф. Иосиф из Аримафеи, член священного Синедриона, весьма нелюбимого прокуратором Совета Старейшин. Дальний родственник Иисуса, о чём знали немногие. Состоятельный торговец со множеством связей в Иудее и за пределами её, он служил Пилату, а в его лице — Риму, давно и на совесть. У него были на то свои причины, и предшествовавший Пилату наместник, Валерий Грат, знал их лучше. Но за время его собственного пребывания в Иудее этот исполненный достоинства, всегда невозмутимо спокойный человек успел стать незаменимым для прокуратора. Это ему Пилат был обязан немногими познаниями в языке и культуре народа, которым управлял. Иосиф искренне старался примирить интересы Рима и его восточной провинции, он был миротворцем по природе, из тех редких людей, которым мир и благополучие важнее войны и национальных интересов.

Прокуратор с Антом соорудили носилки из подручных материалов — плаща Пилата и срубленных в кустарнике веток. Пригодился конь, предназначенный Иосифу на обратный путь. Носилки укрепили между ним и конём Анта, и уложили на них собак. На всё это понадобилось время, а Пилат терзался нетерпением увидеть Иуду, и заранее радовался его унижению.

— Ант, я догоню тебя, — сказал он напоследок. Если приедете раньше, немедленно вызови Ормуса. Бангу я беру с собой, он один стоит троих. Остальные собаки будут охранять тебя.

Он просто взлетел на коня, и унёсся ветром от обеспокоенного Анта. Банга не отставал от хозяина, хотя сегодняшнее утро далось ему нелегко. Они достигли знакомой расщелины между холмами довольно быстро. Иуда и Иосиф спешили к нему навстречу, и, надо отдать должное Иуде, он хоть и был несколько бледен, но внешне довольно спокоен.

— Не ждал меня, Иуда? — весело спросил Пилат, соскочив с коня и бросив поводья Иосифу. — А я рад тебя видеть, любезный! Что стряслось, почему такая необходимость встречи, именно сегодня и в этом месте? Иосиф, тебя я тоже рад видеть, но несколько иначе, друг мой…

— Господин, необходимость встречи огромная, очень важная. У меня в руках — нити заговора против прокуратора, и во главе заговора — члены Синедриона, я думаю, сам Ханан, и зять его, Каиафа…

— И чем я провинился перед первосвященниками, любезный? Впрочем, что там, они меня просто не любят, как и ты? Прискорбно, милейший, прискорбно, но тут уж ничего не поделаешь. А каким способом вы решили меня убить?

Как ни держался Иуда, но пальцы его слегка дрожали, он провёл по лбу, и трепет руки выдал его волнение.

— Не следует так шутить, господин, над верными людьми… Я узнал, что это будет, скорее всего, засада на пути следования прокуратора, я не знаю, правда, где. Его встретят зилоты-непримиримые, они хорошие воины, и не склоняют головы ни перед кем. «Нет владыки, кроме Иеговы; нет подати, кроме храмовой; нет друга, кроме зилота»[222] — вот их вера, и они во всём ей следуют.

— Так… И ты, зная об этом, вызвал меня на встречу, прогуляться в холмах Иудеи, верный мой Иуда… Нет предела твоей преданности, поистине нет предела. — Произнося эти слова, Пилат вынул откуда-то из складок одежды лист пергамента, и стал похлопывать им по бедру.

Ошеломлённый Иуда невольно сосредоточился на этом движении глазами, не в силах отвести их.

— Что же ещё, Иуда? Есть ли ещё новости?

— Нет, — пролепетал Иуда, и правая рука его потянулась к поясу, где был кинжал.

— Ну что же, они есть у меня. Твои зилоты неплохие воины в своей стране. Но в Риме они были бы последними из худших. Их много там, на дороге, где меня и ждала твоя хвалёная засада, я их не считал, пусть их посчитают позже те, кому они дороги…

У молча слушавшего Иосифа вырвался испуганный вскрик при этом сообщении. В ужасе обратился он лицом к Иуде, прозревая истину. Шагнул вперед, крепко взял его под локоть руки, сжимающей рукоять кинжала.