Ханан же услышал в этих словах справедливый упрёк. Это они охотились за ним ночью, и пытались поймать в расставленные ловушки на своём тайном судилище. Они схватили его, принялись оскорблять и насмехаться, и всё это до суда, не предъявив обвинения. Это они вступили в сговор, а не Он.

— Что спрашиваешь Меня? — строго спросил тот, кто был судим ими, но неподсуден этому собранию лжецов. — Спроси слышавших, что Я говорил им, — вот, они знают, что Я говорил. — И оглядел присутствующих.

Многие, многие из окружения Ханана примеряли к себе роль соглядатаев и подслушивающих, роль доносчиков, рассказывающих о Его делах в мелочах и подробностях, в лицах! Кто-то боялся отлучения, но втайне хотел исповедовать Его учение, кто-то ненавидел Его лютой ненавистью. Вот они стояли перед Ним и молчали о Его делах теперь. Иисус сказал об этом вслух — могли ли они утерпеть?

Громкий удар по лицу сопроводил ответ Иисуса.

— Так отвечаешь ты первосвященнику? — голос ударившего был полон возмущения. Но Иисус слышал и видел своим вновь приобретенным внутренним зрением другое — страх. Ударивший его приспешник Ханана однажды рыдал на горе Курн-Хаттин. После проповеди, той, что была самой главной в жизни Иисуса. Плакал от умиления, и ещё — от презрения к самому себе, недостойному. Теперь же он боялся. Иисуса ещё не осудили, а этот уже боялся, что о былом прегрешении узнают. О его постыдной слабости узнают…

И потому спокойно отвечал ему Иисус, в груди которого билось странное, нежное и милосердное к людям сердце. Он сказал оскорбителю:

— Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьёшь Меня?

Стало ясно, что больше ничего не добьешься от него. По крайней мере, теперь. Предъявить узника Каиафе и Синедриону, в его расширенном составе, а не так, как это было сделано сейчас, всё же следовало. Форма должна была быть соблюдена. Ханан не находил причины, по которой следовало казнить Иисуса. По крайней мере, причины официальной. Неофициальных хватало: разгром ханийотов в базарах Ханана был веской, можно сказать — главной причиной. Но её ведь не обнародуешь.

Ханан слыл человеком хитрым. Опыт говорил ему: то, что трудно сделать умному, дураку даётся легко. Он не увидит, почему то или иное действие неприемлемо и невозможно. Дурак рвётся к своей цели напролом, ему легче. А то, что Каиафа ненавидит Иисуса со всей ему присущей злобой, не приходилось сомневаться. Ему тоже испортили торговлю в лавках. Четыре знаменитые лавки под двойчатыми кедрами горы Елеонской, в которых продавались предметы, чистые по закону, приносили доход и Каиафе в том числе. Здесь даже цена голубя была по золотой монете за штуку. Да и другие торговые лавки, проникшие под притворы Храма, платили первосвященнику обязательную дань. Но Каиафа, пожалуй, поступился бы и большим, чтобы можно ему было уничтожить Иисуса. Зависть — вот что глодало душу Каиафы. Ему дано было стать первосвященником — но не милостью Божьей, а благодаря ловкости Ханана. Ханан не делал из этого секрета, заявляя на каждом шагу, что зять его туповат. Никогда, никогда не смог бы Каиафа стать голосом народа. Выйти к своему народу и сказать то, от чего даже заскорузлые, покрытые шерстью сердца растают. Увидеть, как плачут люди от сказанного тобой, а уж тем более — от тобой сделанного… Говорят, Иисус поднял мёртвого из гроба. Рассказы о чудесах Его исцелений ведутся в каждом доме, на каждой улице. Сам того не зная, Иисус посягнул на главное в деле Каиафы — на привилегию творить чудеса и получать откровения. Что же это за жрец, которому Господь не отмерил ни капли своей силы?

«Итак, — решил Ханан, — предоставим глупцу это дело. Глупость и зависть сделают то, что затруднился сделать ум». И отдал приказ вести Иисуса в дом Каиафы.

В это самое время закоченевший от тоски и холода Симон Кифа оказался в весьма затруднительном положении. Один из слуг Ханана, участвовавший в пленении Иисуса, в сотый раз пересказывал героическую повесть о том, как не убоялись они человека, чьи чудеса могли бы стереть их с лица земли. Сам рассказчик, судя по всему, был первым среди героев. Размахивая руками, отступая, он теснил Кифу от костра — единственного источника тепла и света в эту страшную для него ночь. В конце концов, он налетел на Симона, и просто упал в объятия рыбака.

— Спокойнее, друг, — сказал ему Кифа на своём певучем галилейском наречии, когда помог слуге подняться на ноги. — Ты чуть не убил меня.

Слуга, не отвечая, уставился на Кифу. На лице его отразилась в течение очень небольшого отрезка времени непередаваемая смесь впечатлений — сначала удивление, затем подозрение, а после и холод презрения.

— Не тебя ли я видел с Ним в саду? Точно, ты из них; ибо ты галилеянин, и наречие твоё сходно, — наконец, очнувшись ото всех своих переживаний, закричал слуга.

На сей раз слова эти были услышаны. Радость по поводу поимки Иисуса поутихла уже, дело близилось к утру, все устали и многих клонило в сон. Поэтому громкий выкрик слуги привлёк к себе внимание. Как во сне, увидел Симон множество лиц, повернувшихся в его сторону, и с ужасом ощутил на себе множество взглядов. Земля качнулась под ногами. Он пережил множество самых страшных казней. Он умер несколько раз за эти короткие мгновения. И, наконец, обрёл голос для того, чтобы снова утонуть в собственной лжи.

— Говорю вам, я не знаю этого человека! Господом Своим и Вашим клянусь!

В разразившейся потом тишине раздалось громкое пение петуха. Кто-то словно толкнул Симона, и он поднял глаза вверх. По лестнице дома, увлекаемый храмовой стражей, спускался Иисус. На кротком лице его Симон не увидел гнева. Лишь сожаление и печаль.

До этого дня он, Симон, не знал неверности собственного сердца. Теперь, когда лавина собственной лжи погребла его под собой, он познал её. В той тишине, где слышно было лишь далёкое пение петуха, Симон услышал ещё и ласковый голос Учителя.

— Шим’он! Шим’он! Се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу. Но я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя[364]…

Слёзы градом хлынули по лицу ученика. Не обращая больше внимания на взгляды, разговоры, общее возбуждение, он двинулся к выходу. Видя залитое слезами лицо, дрожащие губы, руки, слыша едва сдерживаемые рыдания, люди расступались перед ним без слов. Ни слова не сказала ему и давешняя привратница. Ворота дома Ханана распахнулась перед ним, и Симон покинул дом первосвященника.

Не менее двадцати членов Синедриона должно было бы присутствовать на первичном судилище, устроенном над Иисусом, чтобы предварительный вердикт получил силу. Тогда можно созывать полное собрание, где приговор будет утверждён. Редко случалось, чтобы собрание всех членов Синедриона отменило первичное решение. Но у Санхедрина свои секреты. Он состоит из людей. А люди в нём поделены по роду своей деятельности. Есть священники, есть в нём саддукеи и фарисеи, есть люди торговые. И, от того, кто призван на совет, кто составляет на данный момент необходимую двадцатку, в огромной степени зависит принимаемое решение. Не удивительно, что в это раннее утро собирали, прежде всего, священников. Тех, кто по роду своей деятельности находился в зависимости от Ханана и его семьи. Решение ведь уже принято, и кто в первую очередь поддержит его? Те, кто в большей или меньшей степени задеты в своих интересах. А уж священники-то были задеты, и немало.

Но пленение Иисуса было событием немаловажным, и те, кто в это утро был извещён если не официально, то тайно, своими осведомителями, стремился исполнить свои обязанности непременно. Поэтому более сорока человек собрались в палате у изгороди Храма, Беф-Мидраш. Вообще, трудно назвать другой случай, когда бы человеческое правосудие так спешило вынести приговор. Потом говорили: наступала пасха, и сделать необходимое следовало до неё. Как будто это была последняя на земле пасха, и после неё приходилось ждать конца всему. Как будто самого страшного злодея всех времён и народов судили, а не того, Кто сказал: «Милости хочу, а не жертвы».