— Кифа, — сказал ему Иисус, — не закинуть ли тебе сеть в заводи, что за поворотом дороги? Возьми с собой братьев-соседей. Я сделал их ловцами человеков, но они не расстаются с рыбацкой сетью. Сегодня это хорошо для всех нас. Много было сегодня приходящих и отходящих, так что и есть нам было некогда. Жатвы много, а делателей мало. Нехорошо будет, если кто из нас, устав, истощит свои силы.

— Хорошо, Раввуни, — ответил Симон. В глубине же души слегка оскорбился. Бог назначил каждому человеку свое дело в соответствии с его способностями. Чем же он виноват, что трудное дело излечения или произнесения проповедей так плохо ему даётся? Не значит же это, что он устал меньше других, и должен заботиться о их пропитании!

Его раздражение усилила Мария. Она подошла и присела к ногам Учителя. Ласково заглядывала в глаза, прижималась к коленям… Следовало уйти хотя бы для того, чтобы всего этого не видеть! Но когда по возвращении рыбаков с уловом бесстыдная женщина не сделала и попытки оторваться от Учителя, чтобы помочь в приготовлении рыбы, Кифа не выдержал. Он сидел у костра, потроша рыбу, и в свете бликов имел возможность видеть, как, наклонившись к негоднице, Учитель подарил ей нежное лобзание. Один, другой поцелуй… Он слышал её учащенное дыхание, и даже легкий стон, что сорвался с губ Марии.

— Пусть Мирйам уйдёт от нас! — раздался громкий, негодующий возглас Симона.

Этот крик уязвленного в самое сердце рыбака взбудоражил и переполошил всех, кто молча сидел у костра в размышлениях или даже спал, утомленный. Неуместно, излишне громко прозвучал его голос в тишине. Словно прервалось на несколько мгновений течение реки. Попритух костер, темнота вокруг стала непроницаемой. Гармония вечера была очевидно нарушена. Кифа вскочил на ноги.

— Пусть Мирйам уйдёт от нас, — повторил, смелея от собственной наглости, Кифа. Ведь гром небесный не грянул, и Иисус ничего не отвечал ему. Женщины недостойны жизни!

Иисус не отвечал.

— Кифа, ты вечно гневаешься, — спокойно, рассудительно заговорил Левий Матфей прежде, чем разбуженный криком и не успевший опомниться Дидим. — Теперь я вижу тебя состязающимся с женщиной, как с противником. Но если Учитель счёл её достойной, кто же ты, чтобы отвергнуть её?!

— Я гневаюсь, но не напрасно, и все это знают, только молчат! Я хочу знать, почему Учитель любит её более всех нас. Она всего лишь женщина, и притом — она дурная, испорченная женщина! Следует прогнать её от нас!

Повисло тяжёлое молчание. Потрясённый Дидим не мог отчётливо видеть в неверном свете костра лица Марии. Неважно — он догадывался, он видел сердцем эти крупные, солёные капли, что потоком лились на чудное, не так давно ещё озаренное улыбкой лицо. Контраст между недавним её счастьем и той грязью, что пролилась на неё в считанные мгновения, был слишком велик. Она очнулась от грёз. Ощутила хрупкость их счастья, неверность судьбы…

«Это случилось бы неизбежно, — думал Дидим. — Но за то, что Кифа отнял у неё и этот короткий миг, я, когда бы это была моя женщина, вырвал бы сердце из его груди! Негодяй стёр с её лица улыбку, и, наверное, навсегда. Он убил её так же верно, как если бы сделал это ножом. Почему Он молчит?»

Иисус действительно молчал. Зато нашёл нужным выступить Иуда. В голосе его была какая-то демоническая радость — он получил возможность куснуть самого Учителя, вера в которого и всеобщая любовь раздражали Иуду неимоверно.

— Почему Ты любишь её более всех нас, Учитель мой?

Иисус всё ещё молчал. Он ворошил палкой костёр, разбрасывая угли, и искры разлетались в стороны, как мысли учеников. Потом Он встал. Рывком поднял Марию на ноги, прижав к себе, словно закрывая от бед, прошлых и будущих. И, глядя в сторону Кифы, и за его спину, где затаился Иуда, сказал:

— Почему не люблю Я вас, как её? Слепой и тот, кто видит, когда оба они во тьме, они не отличаются друг от друга. Если приходит свет, тогда зрячий увидит свет, а тот, кто слеп, останется во тьме[269].

И, оставив слепцов в полюбившейся им тьме, Он ушёл с женщиной, которую любил. Оставив им выбор — следовать ли за ними туда, где скоро начнёт заниматься рассвет, или оставаться.

Господи, как невыносимо тяжек его труд, как он устал, и в каком смятении его бедное сердце! Капернаум лежит внизу, и ещё мало различим в тумане; от Генисаретских вод отражаются блики утреннего солнца. Его душа сравнима сегодня с тем, что в тумане. Он, их Учитель, стоит на возвышении. Они, Ученики его, и необычно молчаливая под Его взглядом толпа, вне приветственных криков, вне молений об исцелении, ждущие лишь Его Слова, Его откровения… Что с ними происходит сегодня, и почему они молча ждут чего-то?

«Господи, вразуми, чего они хотят от меня? С ума они сошли, что ли, что я скажу им, когда душа разрывается от боли? Вон там, вдалеке, маячит мой мучитель, египетский жрец. Сколько же дней подряд я терпеливо слушал его наставления, весь его околобожеский и душеведческий бред?! И тело, и душа моя тысячелетия пребывали в тёмной пещере, я забыл, что существует свет солнца, и эта трава, и цветы, и деревья. И не только глаза слепнут, но и душа содрогается от пространства и света…»

Ноги не держали Иисуса. Он присел, и прикрыл глаза. Это не мешало ему видеть каждую пару блестящих глаз, обращённых к нему. Он чувствовал их призыв, он ощущал его как крик, и напрягался в попытках понять, прочувствовать, настроиться на каждого. Он взял на себя труд быть их Учителем, он дал им надежду на будущее. Он не вправе изменить им. Он должен, наконец, он обязан!

Зачем сосредотачиваться на том, о чем говорил жрец? Среди всего прочего, он говорил немало интересного и поучительного, пусть он, Иисус, и не приемлет его науки. Он постигает волю Бога сердцем, жрец сделал это постижение своим ремеслом. Разве нечего ему сказать людям и без Ормуса? Столько всего передумано и прочувствовано за последний год, хватит на столетия. Но как, какими словами говорить о сокровенном? Изрекая мысли вслух, пытаешься облечь их в одежды из разных слов для достижения стройности и красоты. Но чувства, которые ты передаёшь словами, при этом нередко теряют искренность, получается полуправда. Умноженная на разное понимание людьми разных характеров и темперамента, на неточную передачу из уст в уста, чем станет эта полуправда в самом близком будущем, через день, через месяц, год? И что останется от того, первоначального, истинного, что было таким выстраданным, вымученным и честным? Не станет ли оно для кого-то тем же исполнением ремесла?

Боже, как страшно и больно, как тяжело… Но что же делать, что? Говорить с людьми надо, даже рискуя потерей первоначального смысла, даже становясь неправильно понятой легендой. Если будет хоть один, кто поймет правильно из тысячных толп Его последователей, а их будет много, Он знает, Он чувствует это, — значит, цель достигнута. Если ты понят правильно хотя бы одним, и стал ему нужен с твоим сокровенным смыслом, — ты беспредельно признан всем человечеством, ты востребован. Решено, он сейчас откроет им истину, КАК следует любить Бога и ходить перед ним, и будь что будет!

Он открыл глаза, и толпа ответила ему громким вздохом, исторгнутым из множества ноздрей.

Они жадно разглядывали Его. И видели человека среднего роста, с безмятежно-ясным лбом, безукоризненными линиями носа и рта, с сине-зелёными, меняющими свой цвет глазами, с таким лицом, что всякий, видящий его, «любит его или страшится». Смуглый цвет лица, и при светлых волосах — тёмные густые брови. Волосы, разделённые пробором посредине головы, согласно назорейскому обычаю, опускаются на плечи, они у него тёмно-русые, почти гладкие до ушей, а ниже вьющиеся, на концах более светлые, с огненным блеском. Борода густая, того же цвета, что и волосы, не очень длинная, разделённая посередине. Держится гордо и прямо, руки и плечи полны изящества. Но главное, главное — взгляд, эти светлые, проницательные, неизъяснимой благостью сияющие глаза…