Они не сразу узнали Иисуса, мы позаботились о том, чтобы он выглядел теперь несколько иначе. Не стоит бегать по дорогам в прежнем обличье, узнаваемом повсюду, когда известие о твоей смерти играет с тобой в бега наперегонки. Нужно, чтобы легенда родилась и распространилась, но чрезмерное усердие опасно. Так ведь можно угодить в руки шпионов Ханана, а это ни к чему.

Когда он присоединился к этим крестьянам, они вели речь о нем, Иисусе. Они даже не взглянули на путника, что слил свои шаги с их шагами по дороге в Эммаус[380]. Вопрос, который они обсуждали, был: «Мог ли этот человек, который позволил, чтобы Его так унизили, быть Мессией?». Он спросил их, отчего они так печальны.

— Неужели ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни?

Странно, должно быть, слышать о своей смерти, будучи живым. А они рассказывали ему о своем разочаровании в Наставнике, который был пророк, сильный в деле и слове пред Богом и всем народом.

— Предали Его первосвященники и старейшины наши для осуждения на смерть, и распяли Его. А мы надеялись, было, что Он есть тот, Который должен избавить Израиля; но со всем тем, уже третий день ныне, как это произошло…

Я, идущий по той же дороге, в отдалении, послал Иисусу приказ. Я толкал его в спину взглядом, я напрягал волю. Настало время объявить о том, что станет теперь главным в жизни этих и тысяч других крестьян. Я знал, как трудно моему ученику, я ощущал его сопротивление. Но любовь к тем, кто мог умереть по его вине, пересилила. Не сразу, но зато так убедительно он стал отвечать, повергая крестьян в изумление, восхищение, радость!

— О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки! Не так ли следовало пострадать Мессие и войти в славу свою?!

Иисус рванул с головы накидку, и пылающие глаза, рассыпавшиеся по плечам рыжие волосы вернули лицу узнаваемость!

Он послал этих детей земли к своим ученикам, дабы предварить встречу в Галилее. Мы видели пыль, что заклубилась под их ногами, когда они понеслись, не чуя ног под собой, в Иерусалим. Узревшие воскресение своего Мессии, могли ли они отказать Ему в просьбе рассказать об этом ученикам! Дорога в Эммаус была забыта…

Мы ушли в Галилею. Нечего и говорить, что до смерти перепуганные ученики Иисуса, веря и не веря, понеслись в Галилею тоже… Кифа, правда, на сей раз, сказал прямо, что его предназначение в жизни — ловить рыбу. И именно этим он будет заниматься теперь и навсегда. Что за упрямец, однако! Сталкиваясь с этим Кифой, я каждый раз ощущал себя Моисеем, гневающимся на жестоковыйный народ свой.

И вот, когда они рыбачили, эти нерадивые ученики, забыв о былом величии, сбежав из Иерусалима, Иисус явился им, сидящим в лодке. Мы позаботились о костре на берегу. О хлебе.

На берегу Генисарета, когда Иисус вышел к ним, Кифа бросился к Учителю из лодки. Постыдное отречение от Господа своего томило его, и он не посмел быть слишком близко. Но таращился на сотворенные мной раны в запястьях, влевом подреберье мялся, ежился… Да и остальным было несладко! Ни одного из них не было на Гольгольте, даже у подножия холма, когда распинали Иисуса. Кроме, впрочем, Иоанна, а последний мог сослаться на знакомство с семьей первосвященника, уберегшее его от преследований. Хорошо быть сыном такого отца, как Зеведей, немало рыбы наловил старик, в том числе для сильных мира сего… Бывший рядом с женщинами на Гольгольте, подставлявший им, рыдающим, свое плечо, Иоанн все же мог гордиться собой, остальные-то просто разбежались, что ни говори. Он первым узнал Иисуса, наш маленький Иоанн. И сказал Кифе: «Это Господь». Его совесть была относительно чиста, а чистая совесть не прячет глаз. Следовательно, по крайней мере, человек с чистой совестью лучше видит.

Я тоже упрям. И уж если замыслил для Кифы блестящую будущность, то он ее получит, несмотря на свое сопротивление. Я не дам колеблющемуся преткнуться, и не позволю сатане торжествовать. Я — Ормус, теперь это многое значит.

— Симон Ионин, — спросил его воскресший Иисус, когда, успокоившийся было, рыбак занялся рыбой, жадно глотая пищу, заедая хлебом в больших количествах (я давно заметил — многие люди в страхе и печали не перестают что-либо поглощать без конца, словно восстанавливая силы, утешая себя подобным образом). — Симон Ионин! Любишь ли ты меня больше, нежели они?

Кифа поперхнулся рыбой. Эту дорогу он уже прошел однажды. Он уже однажды пытался уверить всех, и себя в том числе, что никогда не соблазнится, и расписывал свою неимоверную любовь к Учителю. Ничем эта любовь, кроме постыдного предательства, себя не проявила. Наш упрямый камешек, именуемый по собственному горячему желанию скалой среди собратьев-учеников, на сей раз удержался от громогласных утверждений.

— Господи, — сказал он тихо, не глядя на Иисуса, Ты знаешь, что я люблю Тебя…

Эти слова, казалось, лишили его желания есть, да и жить тоже.

— Паси агнцев моих, — сказал ему Иисус задуманное нами.

Почему же Кифа не обрадовался? Как ему всегда хотелось этого — пасти, возвышаться, отдавать приказы!

— Симон Ионин! Любишь ли ты меня? — возвысил голос Иисус.

— Так, Господи! Ты знаешь, что я люблю тебя, — ответил Кифа, подумав.

Он поднял голову, в глазах его были слезы.

— Паси агнцев моих!

Кифа обреченно кивнул головой. Он понимал теперь, что это значит — пасти подобных себе, и всю неблагодарность этого занятия тоже измерил.

И все же Иисус повторил в третий раз, как было решено нами:

— Симон Ионин! Любишь ли ты меня?

В голосе Кифы прозвучало отречение от всего земного, но он отвечал достаточно твердо, и теперь не отводил глаз от Учителя, у которого были основания не доверять, и рыбак знал это:

— Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя…

Ну, так ведь лучше, друг мой, Кифа, неужели ты мог думать, что я отпущу тебя? Это за какие же достоинства, какие заслуги? Ты — как рыба, что выловлена сетью, также рвешься из пут, хватаешь воздух широко распахнутым ртом, бьешься об древесину лодки. Где же ты видел хорошего рыбака, что отпустит свой улов? Только не Ормус, только не он!

— Паси агнцев моих, — сказал Иисус…

Мне осталось совсем немногое доделать, и это немногое — просто уйти. Уходя, забираю с собой ученика. Я увожу Иисуса из страны, породившей его. Цель его, как и моя, достигнута. Мой выбор оказался верен. Дело сделано, и сделано хорошо. Почему же теперь, когда он «воскрес», сыграв свою роль, я оставил его в живых? Префект считал это опасным, но оставил выбор за мной. Сам Иисус ощущает себя мертвым, но я заставляю его жить, дышать одним воздухом со мной, думать…. Я не дам ему умереть. Почему?

Еще один познанный мною в Иудее принцип жизни будет ответом. Я назвал его принципом полярности.

Все двойственно, все имеет полюса. Все имеет свои противоположности, и они идентичны по природе, но различны в степени. Крайности сходятся. Все истины ничто иное, как полуистины. Все парадоксы можно примирить.

Все сказанное подтверждает важную мысль: хорошее и ужасное являются ничем иным, как двумя полюсами одного и того же….

Убив Иисуса, я прекратил бы и свою жизнь на земле, ибо Он и я — те самые два полюса одного и того же. Мы не можем существовать поодиночке. Свет не бывает без тьмы. Тьма нуждается в свете.

Я, Ормус, тот, кто знает. Он, Иисус, — тот, кто знает все остальное. Нам не жить друг без друга. А я, несмотря на свою мудрость, вопреки этой мудрости, очень хочу жить…

Храмы, построенные людьми во имя богов, вне зависимости от религии, страны или народа, чем-то похожи друг на друга. Они обычно величественны, поражают размерами, убранством. Попадая под их своды, простой человек не один, а великое множество раз ощущает себя крохотным и ничтожным. А если при этом он станет свидетелем религиозного праздника, подвергнется воздействию молитвы, которой предаются тысячи людей, обогреется теплом свечей, в сиянии которых роскошь храма кажется просто неземной, то почти непременно испытает экстаз. Вернуться после этого к себе с осознанием, что человек велик сам по себе, простой, обычный человек, — невозможно. Тщетно убеждать уверовавшего в том, что великие пирамиды построены руками простых крестьян, что блестящие архитектурные проекты церквей и мечетей сделаны выдающимися, часто забытыми строителями. Неважно, что стены храмов расписаны художниками, скульптуры рождены гением ваятелей, родом из своих же городов, сёл, деревень. Или привезённых, — насильно ли, добровольно ли, — иноземцев… Они тоже рождены людьми, иноземцы, их талант — того же корня. Все это уже неважно для уверовавшего. Порабощенный мозг человека не в силах отринуть величие, недоступность, могущество божества.