Прикосновение когтистой лапы Страха было почти нежным, во всяком случае — осторожным. Страх умирал от любопытства, он ждал решения судьбы Ормуса не меньше, чем сам Ормус. Он не мог увидеть Это без самого Ормуса, и потому поторопил жреца. Ормус открыл глаза.

«Смерть» выпала ему в настоящем. Мумия, широко оскалившая зубы, шла по пустыне слоновой кости таблички, окружённая кусками человеческих тел. Руки, ноги, головы… Остатки человеческих тел, изуродованных ею, окружали Смерть. С ножа, который был у Неё в руке, стекали капли крови. Но в тех местах, которые Смерть покинула, тотчас же из земли показывались встающие за спиной её живые люди.

Ормус слышал шумное сопение Страха, взволнованного открывшейся картой. Он, Страх, был страхом жреца, а жрец не должен бояться смерти. Смерть для него — переход в новое состояние, начало неизведанного пути. Эта табличка, собственно, пока не несла известия о физической смерти. Она говорила о неизбежности перемен — о том, что прозревали жрец и его Страх задолго до этого.

В каком-то отупении чувств пребывал Ормус, и оставался довольно долго. Определённому периоду его жизни пришёл конец. Видимо, это касалось жизни в Иудее. Бессмысленно спрашивать — почему. Потому, что срок всему определен. Потому, что он достиг вершины. Всё должно было поменяться, поменяться через боль души, через смерть старого. В новой, неизведанной реальности, которая ещё предстоит. А утраты? Неизбежные утраты — его удел. Неизменна лишь искра жизни, называемая душой, творческая сила, способная создавать новое. Всё остальное подвержено переменам. Разве он этого не знал?

Итак, оставалась последняя карта мужского треугольника. Она скрывала его будущее. Перевернув карту, он мог увидеть табличку, подтверждающую смерть. Тогда это означало бы и смерть физическую. Ормус перевёл глаза на горизонт. Там, на стыке небес и моря, сияло солнце в закате, плыли облака. Изменчивая сцена, никогда не бывающая скучной и однообразной. Великий театр, больший, чем всё, когда-либо разыгранное в храмах. Даже если бы он не был жрецом, он оставался мужчиной. Здесь, на берегу, перед лицом Вечности, действительно было не страшно. Верилось в то, что там, после смерти, нечто новое и неизведанное. И такое же захватывающее, как все, чем он жил до сих пор. И он перевернул табличку будущего.

«Мир!» Страх-Ба взвизгнул, потрясённый, и уставился в глаза Ормусу. Думай, жрец, думай, слушай свою душу. Средь пустоты и мрака реет в пространстве обнажённая фигура танцующей женщины. Её волосы распущены и пышными волнами ниспадают по бёдрам; в руках два жезла. В пространстве перед ней несётся змея, держащая во рту собственный хвост. По четырём сторонам от неё — эмблемы четырёх стихий: человек, орёл, лев и телец… Разве ты не знаешь, жрец, что «мир» может быть завершением ряда воплощений на этой земле, освобождением от дороги? Путник, в конце долгого пути предстоящий перед Богом, вот что это такое, жрец! И если ты вспомнишь о «Смерти», что предшествовала «Миру», то ты предрёк себе гибель прямо сейчас, здесь, на этом месте, этой табличкой…

Да, но если забыть о табличке «Смерть», и видеть только «Мир»… Тогда — это просто достижение целей, утверждение в правильности своих действий. Иногда — перемены, дальняя дорога. Воплощение. Мир нового и неизведанного готов тебя принять, одарить новыми впечатлениями, знаниями, жизненным опытом…

Так что же здесь? Что хочет сказать тебе непознаваемое существо, называемое Богом? Почему ты смеешься, Ормус? Ты хохочешь, ты заливаешься смехом, как тогда, после встречи с акулой! Так значит, это победа, жрец! И мы ещё поживем, ты чувствуешь это, и потому ты так счастлив!

Это было уже чересчур, право, но Ормус видел собственными глазами, как пустился в развесёлый танец Страх-Ба. Неуклюже переставляя козлиные ножки, хватаясь когтистыми ручками за воздух, спотыкаясь и падая, танцевало нелепое порождение его сознания, бывшее когда-то его ужасом, и ставшее первым другом.

То, что предрекла ему женская часть треугольника, отражающая все стороны будущего, осталось глубоко спрятанным на дне души жреца, потрясенного ответом колоды. Ждать мгновений, когда предначертанное осуществится…

В двадцать пятый день месяца кислев[303], зимнего месяца, Израиль отмечает Ханукку[304] — праздник обновления. В этот день когда-то Иуда Маккавей очистил Храм от осквернения, учинённого Антиохом IV Епифаном. Следовало быть в Храме тому, кто называл себя сыном Божьим, Мессией. И Иисус пришёл в Иерусалим. С учениками своими, со всеми двенадцатью. Так было решено ими двумя, Ормусом и Мессией.

— Помни, — сказал ему жрец на прощанье, — я твоя тень. Куда бы ты ни пошёл, я с тобою. Ты не умрёшь. Я остановлю занесённый нож, обезврежу яд, порву верёвку, высушу воду в реке. Ты знаешь, мы связаны с тобой неразрывно. Всё, что ты думаешь, известно мне заранее. Тебе не уйти от меня.

Иисус так не думал. Ормус держал его на привязи, но верёвка та не была прочна. Захоти он умереть, ни своим внушением, ни личным вмешательством жрец не остановил бы наступления смерти. Ормус оказался неплохим учителем, и кое в чём уже превосходивший его ученик осознавал это как никто другой. Его, Иисуса, личной внутренней силы теперь хватало, чтобы укрыться от Ормуса, и принять смерть по собственному желанию. Всё дело в том, что Иисус не хотел умирать. Ибо его смерть стала бы только первой в целой череде смертей. И каких смертей! Ормус был неистощим на выдумки. Стоило вспомнить, как он обещал поступить с Мариам… И с нерождённым ещё ребенком! Иисуса бросало в дрожь. Он покрывался холодным потом, не слушались руки, колени подгибались. К горлу подступала тошнота, и он ощущал запах крови, и горелого человеческого мяса. Он не мог допустить этого кошмара. И кроме Мариам с ребенком, были ещё на счету у Ормуса ученики. Лазарь и Марфа, и даже уверенный в своей незаменимости Иосиф. Он посмел заикнуться даже об Иоанне, о Хузе, припомнил мать, приплёл Рибке в своих угрозах… Правда, все мыслимые и немыслимые страдания, которые Ормус собирался причинить его близким, — всё это он предпочёл бы исполнить на глазах Иисуса. Все последние дни перед уходом в Иерусалим он наставлял ученика в том, что следует говорить в столице, как поступать. И угрожал. Вереницу смертей представил себе Иисус, страшных, страшных не только своей неизбежностью, но в первую очередь — жестокостью.

— А ты не умрёшь, — издевался Ормус. — Ты будешь жить, а они — уходить. Я не дам тебе умереть.

Иисус не хотел умирать. Он хотел спасти всех, близких его сердцу. Виновных лишь в том, что были ему дороги, связаны с ним родством духовным или телесным.

Между тем, как известно, «народ пребывал, замерев в ожидании»[305]. Народ ждал прихода Мессии. Весь Израиль был натянут, как тетива, и стрела угрожала сорваться в каждую минуту. Сыны земли пребывали в недоумении: откуда зло на свете? Отчего честный труженик стонет, а богатый саддукей благоденствует? Саддукей же, столь возвеличенный тружеником, сам вопрошал небеса о том, почему над ним возвышается насильник — римлянин? Фарисей никак не мог понять, почему это заботящийся лишь о мирском саддукей отличён Господом и одарён им всем — властью, богатством, почестями. И так без конца.

Столько чаяний, надежд, упований на Господа, и нет ответа. Народная вера пыталась ответить на эти вопросы. И отвечала. Всё, — и добро, и зло — от духов, бесчисленных и разнообразных, вечно ведущих борьбу меж собой. Добрые духи — ангелы, составляющие воинство Господа, и злые духи — шедим, бесы. Бесы способны вселиться в человека, вызвав тем самым болезни, они входят в людей и побуждают их совершать зло. Но если от бесов — зло, болезни, смерть, и неправда, и грех, то надо их одолеть! Засилье демонов рано или поздно должно быть преодолено. Одолеет же их только тот, кто послан Богом. Праведник, пророк, «божий человек» или «божий сын» имеет особую власть. Он может изгонять демонов, исцелять болезни, уменьшать людские страдания. И народ ждал Мессию, называя его своим царём. Верой в Мессию жили, ради неё терпели. Уповая на неё, восставали и шли на смерть.