Был ли он, Иисус, Мессией? В том, что касалось перечисленного, он мог ответить — да. Он предполагал в себе и большее: он знал сокровенную волю Бога. Он звал их к любви и прощению. Он дарил им чистую, незапятнанную грехом жизнь под Господом. Он исцелял их души и тела. Он изгонял страдания.

Но кто-то, стремясь ко всему сверхъестественному, загадочному, шёл дальше: представлял Мессию полубогом, чудесным существом, которое Бог сотворил при начале мира, и приберегает долгие столетия для того, чтобы в последние дни послать его в грешный мир. Разразится война, после окончательной победы над демонами будет установлено Царство Божье.

Он не был Богом, и полубогом он тоже не был. Таковым его хотел сделать Ормус. И вот, с его лёгкой руки, стали говорить об Иисусе в народе, что Он — не просто Мессия. Что Он — истинный сын Божий, и сам — Бог. Для того, чтобы говорить с народом, чтобы убедить народ в этом, Иисус пришёл в Иерусалим. Пришёл, неся в сердце угрозы Ормуса, в голове — мысли Ормуса, в теле — волю Ормуса…

Перед уходом в Иерусалим жрец без конца наставлял Иисуса. Смешно, быть может, но львиная доля их разговоров касалась овец. И пастухов, пасущих овец. Из всех животных овцы — одни из самых пугливых и беспомощных, настаивал Ормус. Без пастухов они обречены. Пастырь заботится о своём стаде неустанно и непрерывно. Небезопасно находиться за городскими стенами. Разбойники из кочевников, хищные звери, ненастье — не счесть опасностей, которым подвергается стадо. А вместе со стадом и пастырь.

— Напомни им, Иисус, что они — стадо. Для твоих слушателей нет более знакомой картины, — растягивая губы в холодной усмешке, говорил Ормус. — Во-первых, потому, что они действительно — стадо, но это мы опустим, — он уже откровенно смеялся, — беспомощны, зависимы, пугливы… Ну да ладно, не в этом главное, не злись, о ученик! Здесь главное — другое. Им близок этот образ. Твои овцы… Прости, твой народ — народ изначально пастушеский. Не говорил ли ты мне, как Иаков пас стада Лавана на пастбищах Харанских, и рассказывал о своих трудах: «Я томился днём от жара, а ночью от стужи; и сон мой убегал от глаз моих»[306]. А ещё ты очень красиво говорил о Давиде. Как тот, будучи отроком, охранял овец своего отца и, встретившись со львом или медведем, руками исторгал из их пастей украденного ягненка. Когда ты скажешь им, что ты — Сын Бога, посланный им как пастырь, они будут тронуты. Они должны понять, что вера в тебя как в Бога — единственный путь обрести спасение. Царство Божие. И все прочие преимущества, без которых им просто не жить.

— Должен ли я сказать моим овцам… Нет, не так, моему народу, о Учитель, — отвечал с горькой насмешкой над самим собой Иисус, — что пастырь добрый полагает жизнь свою за овец?

— Можешь сказать и об этом. Даже нужно сказать. Жертвы всегда уместны в нашем деле, это важно. Пусть пастырь выглядит для них любящим отцом. Готовым на любые жертвы ради них.

Ормус часто поглядывал на Иисуса, и в каждом быстром взгляде его проскальзывал вызов, насмешка над страдающим учеником.

— Но, зная тебя, я ждал другого вопроса. Не о себе — о людях. То есть об овцах. Как-то ты слишком занят собой, о, ученик, в последнее время…

Иисус вспыхнул. Наставник умел касаться сокровенных струн его души, и каждый раз — без всякого доброго побуждения. Но сказать ничего не успел — жрец опередил его.

— Подумай, стоит ли злиться на меня, если я прав? Ормус не зол, Ормус — разумен. Сдержи свой пыл, ученик, послушай меня.

Чувствовалось, что он имеет весомый аргумент против негодования Иисуса.

— Даже самый добрый пастырь растит, холит и лелеет овец не из любви к ним. Они нужны, поскольку с них стригут шерсть. Ещё хуже — их готовят к закланию. Если среди них найдется один, кто спросит тебя об этом, и усомнится в доброте и любви пастыря, я готов поклониться ему до земли. Но что скажешь ты в ответ, когда спросит? Умные люди, то бишь, овцы, всё же встречаются!

В глубокой тоске Иисус провожал глазами стайку птиц, слетевшую с кровли дома в Вифании. Они гостили в семье Мариам. И вместо исполненных счастья мгновений любви, ради которых только и стоило жить, он получил от судьбы в подарок Ормуса с его чудовищными наставлениями. Хотел бы он быть птицей, вот той, самой крайней в ряду. Она взлетела выше всех, раньше всех, и улетит, наверное, дальше всех…

А Ормус продолжал:

— Молчишь… Плохо, что молчишь. Я говорил тебе много раз. Скажи им: «Бог». Скажи: «воля Божья». Человек о себе самом не знает, что хорошо, что плохо. Как смеет он судить, прав ли Бог? Самые высшие вопросы недоступны разуму человека.

«Повсюду, где раздаются голоса жрецов, — думал Иисус, — где звучат их главные слова: „вот истина!“, неужели повсюду это означает одно: жрец лжёт!? И что же в таком случае, как должен поступать я?»

И вот, он в Иерусалиме. Сотни лиц обращены к нему изо дня в день, ибо Ханукка длится восемь дней, а не один, в полном соответствии с любовью иудеев к долгим, ярким праздникам. И он не лечит — говорит с ними, с народом, о котором не хочется думать, что это — овцы. Говорит, впервые за всё это время плохо понимая сам себя. Поскольку не верит в то, что говорит. Сегодня — третий день его проповеди во дворе Храма.

— Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник. А входящий дверью есть пастырь овцам. …И овцы слушаются голоса его, и он зовёт своих овец по имени и выводит их. И когда выведет своих овец, идёт перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса.

Сию притчу сказал им Иисус, но они не поняли, что такое Он говорил им.

— Истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам. Все, сколько ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасётся, и войдет, и выйдет, и пажить найдет…[307]

Он видел недоумевающие, непонимающие лица. Со стороны, где в ярких, блестящих одеждах, стояла группа саддукеев, раздался громкий хохот. В ответ на слова молодого человека, разодетого в пух и прах, в блестящие одежды. Что ж, Ханукка — весёлый праздник, праздник огня и света.

— Так кто же ты — дверь или пастырь? Истинно, истинно говорю тебе, разберись, прежде чем рассказывать об этом нам!

Его не понимали. Тщётно он множил количество слов, понятней от этого не становилось.

— Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают меня. Как отец знает Меня, так и я знаю Отца, и жизнь мою полагаю за овец… Потому любит меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять её. Никто не отнимает её у Меня, но Я Сам отдаю её[308]…

От этих его слов самые мудрые головы глупели, самые светлые взоры тускнели… Его враги опять говорили: «Он одержим бесом и безумствует, что слушаете Его?»

В Храме, в притворе Соломоновом, приступили к нему иудеи. Из фарисеев, конечно, одержимых страстью к трудным вопросам. Он был в этот день один, отослал учеников. Трудно смотреть в глаза тем, кто ждёт откровений. Тем более, если твои откровения угрожают их жизни.

Светлая колоннада всё ещё носила имя Соломона потому, что была построена из материала, составлявшего часть древнего Храма. Здесь, как нигде, были уместны воспоминания о былой славе, об одном из храбрейших и победоносных воинов, основателе царского рода. Здесь могли рождаться и грёзы о новом величии. Даже обстоятельства были почти те же, от которых избавил народ Израиля благородный Хасмоней — Иуда, прозванный Маккавеем. И тот вопрос, который был ими задан, сказал Ему многое о самом себе. Вопрос подразумевал — не окажешься ли Ты могущественнее Соломона, славнее Иуды Маккавея?

А спросили они у Него так, устами одного, которого вытолкнули перед собой из толпы:

— Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты Мессия, помазанник Божий, скажи нам прямо!