Нет, так нельзя. Он устал, это правда. Невыносимо устал. И в усталости своей превысил меру. Он любит их всех, и они его любят. Просто иногда на душе так тяжело, так мерзко…

Близится праздник Кущей. И Ему в самом деле надо быть в Иерусалиме. Люди, пришедшие от Ханаана, были у него в Кфар Нахуме, и нечто похожее на приглашение в Храм он получил. Правда, в духе священства и фарисеев, Его пригласили, но неопределённо. Как бы в виде одолжения. Дожидаясь того, что Он обрадуется невероятно и попросится Сам. Быть может, следует сделать этот ход? Когда-то брахманы на юге Индии, невероятной страны, учили Его приносить фигуры в жертвы, и отступать по доске, чтобы потом с удвоенной силой бороться с противником, попавшим в тупик по твоей воле. Но то игра, а жизнь — другое. И Его учение дорого Ему. Неизвестно, чего потребует Ханан. А в Иерусалим всё же нужно идти непременно. И одному. Попутчики нужны и Ему, как всем людям. Но не сейчас. Сейчас Он слишком ото всех устал.

Встреча была неизбежна. Ормус стал сначала его тенью, потом — чуть ли не внутренней его сущностью. В дни его вдохновения, когда всё складывалось, жрец исчезал надолго. Стоило затосковать, задуматься о будущем, засомневаться — длинная тень появлялась на горизонте. Начинался долгий разговор о богах, учениях, призвании Иисуса… Об их общем деле — каком, спрашивается? Что могло быть общего у них в Этом деле, деле познания Бога, если Иисус познавал Его сердцем, а Ормус — головой… И всё же, в конце какого-либо из их бесконечных разговоров, Иисус устало соглашался. В том, что касалось теории, Ормус был, конечно, сильней. Но души в его знании не было. Никогда, при всей своей учёности, не смог бы он сказать: «…не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую; кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся»[297].

Иисус улыбался, представляя себе Ормуса, произносящего эти слова. Улыбался, вспоминая лицо жреца, потрясённого проповедью, что была им сказана в окрестностях Капернаума, на двурогой горе. Тогда впервые сравнялись они, учитель и ученик. Тогда Иисус впервые узнал, что свободен от Ормуса, как и от римлян. Силён, зряч. И — бесконечно свободен. Может оторваться от них всех, когда захочет. Но один, один, без той, которую любит.

А уйти — уже хотелось. Он тосковал, срывался порой. Уходил к Мариам, обретал возле неё видимость покоя. Почти уверенность. Её руки, губы, её ласки… Она носила в себе будущее, его ребенка. Оставаясь рядом с ней, он на какое-то время светлел духом. Успокаивался. В мечтах представлял себе, как увозит их обоих в Индию, страну чудес и прозрений. Там, высоко в горах, найдут они себе приют. Не будет там страха и слёз любимой. В горах, среди чудесных учителей, чью смерть не видел никто и не увидит, поскольку они бессмертны, нет места людским болезням — страху, идущим рядом со страхом войне, насилию, угрозам…

Но тревога за женщину не давала покоя. Она грызла его изнутри, она шла вразрез с мечтами. Потом перечёркивала мечты. Он понимал их несбыточность. Он знал уже, что в будущем его рядом с Мариам быть не может. И метался, страдал. Так решили за него: его смерть — залог их жизни. Там, за порогом смерти, он будет действительно свободен. Но на что такая свобода человеку?

В преддверии Суккота он сделал всё, что мог, чтобы уйти от всех незаметно. Отказался идти с братьями. Сказал ученикам, что не намерен быть на празднике. Это была даже не ложь. Просто действительно на этот раз не хотел быть с ними на их празднике. Хотел получить кусочек своего праздника. Без них, привычных и надоевших. И вечно чего-то у него просящих.

Но в глубине души Иисус догадывался — уж эта встреча неизбежна. И в сумерках, на развилке дорог, он действительно увидел жреца. Ормус, великолепный и загадочный, устроился сидеть на обочине, поджав под себя ноги, и ждал его. Белое одеяние безжалостно утоплено в придорожной пыли. Он окинул Иисуса безразличным взглядом, не выразив ни удивления, ни радости. На приветствие не ответил. Желания идти дальше вместе не высказал, молчал. Да всё и так было предельно ясно. Вздохнув, Иисус присел рядом. Вечер был тих. Он кротко уступал место надвигавшейся ночи. А южная ночь быстра на расправу с последними лучами дневного света. Она опускалась на плечи путников густым покрывалом. Сидели долго, без слов. Когда ночь окончательно вступила в свои права, Ормус оторвался от созерцания чего-то в глубине собственной души. Быстрым движением встал, расправил складки хитона.

— Идём, — сказал коротко.

Уже шагая по дороге, добавил снисходительно:

— Ночью идти легче. Иерусалим достижим. Покоя достичь невозможно. В такой душе, как твоя.

Так и шли, ночами. Днём отсыпались, уходя подальше от дорог, от идущих в сторону Иерусалима людей. Дороги были богаты светом, а свет опасен — узнаванием. Дороги кишели шпионами Ханана. В преддверии праздника Кущей священник тянул свои руки далеко от Храма, в самую глубь страны. А руки у Ханана цепкие, не вырвешься. Лучше не попадаться вовсе в такие руки.

Последняя ночь ознаменовалась встречей, из тех, что не назовёшь приятными. Иерусалим был уже близко, и они торопились невольно, ускоряли шаг. На привал устроились вблизи дороги, не уходя от неё далеко в сторону.

Предрассветные часы обычно самые тёмные. Ночь гуще всего перед рассветом. Но благодатная спутница её, луна, не оставляла их в одиночестве, благодарение Богу. В лунном свете и увидели они группу людей — человек десять. Вооружённых длинными ножами. Одетых, кто во что горазд. С мрачными, диковатыми лицами, пусть плохо различимыми в неверном свете луны, но не оставлявшими сомнений в худших намерениях. Они свернули с дороги. Двинулись в сторону Ормуса и Иисуса, успевших устроиться на траве в стороне от дороги.

Он был сыном человеческим, а сыны человеческие подвержены страху. Гнетёт их осознание своей слабости и уязвимости. Беззащитности собственного тела. Ужас перед теми, кто способен на зверства ради нескольких грошей из кармана путника.

Иисус испытал прилив мгновенного страха. Холод в груди и необыкновенную ясность в голове. Сознание в эти мгновения просчитало все возможные пути спасения.

Бежать? Бессмысленно. По открытому пространству, где они видимы как на ладони, далеко не убежишь. Найдутся среди этих людей бегающие быстрее. Догонят, собьют с ног. Достанут ножом.

Тогда остаются два исхода. Опыт странствий по Индии и пустыне Египта с караваном подсказывал.

Будь у них с Ормусом охрана посильней… Как тогда, в напоённой зноем пустыне Египта… Караван отбился от нападающих. Разбойники уносили ноги, не подобрав даже своих убитых и раненых. Молчаливый начальник охраны, оглядев поле боя, отдал короткий приказ добить негодяев. Несколько вскриков, судорожные вздрагивания тел. Кто из них больше разбойник, Господи, — то ли нападавшие, то ли эти суровые их судьи, чьи руки и сердца не дрогнули? Эти, из охраны, самые разбойники и есть… Собрали караван и уходят, оставляя своих и чужих падалью для ночных хищников пустыни…

Но охраны у них нет, и их двое — против десяти. Значит, придётся сдаться. И здесь возможны два исхода. Безжалостное истребление всех и вся. Так бывает чаще. Тем более что у них с Ормусом и взять-то нечего. А это озлобит их донельзя. Встречались разбойники благородные, брали из добычи добрую половину, оставив каравану жизнь и часть товара. Да это не про них с Ормусом сказано. У них одно богатство, для них бесценное — жизнь. Для разбойников же это не ценность…

Между тем, под быстрое мелькание мыслей Иисуса, разбойники приближались. Не видеть и не слышать их было невозможно. Так отчего же молчит предводитель его, учитель Ормус?

Ормус же молчит, и даже устроился к приближающимся спиной. Согнулся над участком дороги, где песок, и чертит что-то пальцем. Несмотря на одолевший сердце страх, Иисус попытался разглядеть — что именно? Заклятие против смерти? — так его не существует! Иисус в волнении навис над Ормусом…