Но тогда я отбросила все свои наблюдения в сторону, слишком занятая всем тем, что теперь называлось словом «мы».

В час прощания Иисус сказал мне:

— Не продлевай срока до Ниссу’ин, Мирйам. Нам с тобой незачем так долго ждать, сохраняя несуществующую девственность. Я рад этому, ведь никто не знает своей судьбы, и отмеренного для счастья срока. Я хотел бы быть с тобой уже сегодня, но ты ещё не готова. Я подожду. Ты придёшь ко мне сама, когда захочешь. И мы назначим день свадьбы. Приходи скорей…

К востоку от Мёртвого моря на самой границе израильских и арабских земель стоит Махер. Это крепость, построенная на вершине горы ещё во времена Александра Македонского. И, если верить историкам, великий македонец сам выбрал это место. Более очарованный видом восхода солнца со стороны восточной пустынной части подхода к горе, нежели интересуясь её стратегическим расположением.

Ирод Великий восстановил крепость, разрушенную в первую очередь временем и ветрами пустыни, а не стенобитными орудиями врагов. И отстроил её уже как неприступную крепость, основательно и на века, как всё, что он строил. А его сын, Ирод Антипа[208], не нашел более подходящего места, расположенного к тому же на краю своей тетрархии, и заточил в ней Иоанна-праведника. В заточении Окунатель[209] провел немало времени. На Востоке некоторые заключенные и в темнице сохраняли достаточную свободу действий, правда, с веригами на ногах. Он жил у всех на виду в открытом помещении, даже мог разговаривать со всеми прохожими, но только их было очень мало в этом затерянном месте. И его постоянные проклятия Антипе уносил в пустыню тёплый ветер.

Кто знает, каковы были причины поступка правителя, почему он заточил Иоанна. Если верить историкам — потому, что боялся. Так как многие последователи стекались к проповеднику, учение которого возвышало их души, Ирод стал опасаться его влияния, и предпочёл упредить какое бы то ни было возмущение. Тем более, что устал быть упрекаем Иоанном. К месту и не к месту праведник кричал вслух о его союзе с Иродиадой, называя кровосмесительным и неугодным Богу, проклятым и греховным. Он грозил Антипе погибелью, призывал на него все мыслимые несчастья. Incestum порицался Торой, и Иоанн был лишь отголоском общего мнения. В какой мере решение было определено Иродиадой? Вопрос остаётся открытым, но женщина есть женщина, а любящий мужчина бывает мягок, как воск, когда она нашёптывает ему на ухо после бурно проведённой ночи свои советы.

И вот уже много дней подряд Иоанн гремел веригами на ногах, напрягался, взывая к Богу. Продолжал проклинать своего обидчика, Ирода Антипу, на чём свет стоит… И снова ветер уносил проклятия в пустыню.

Что касается Ирода, то он готовился к празднованию своего сорокового дня рождения, и проклятия Окунателя если и долетали до него вместе с ветром пустыни, то уже не столь волновали. Возглавить народное возмущение Иоанн не мог.

Вся знать Галилеи и прилегающих территорий стремилась попасть под сень шатра, возведённого Иродом в пустыне. Женщины, впрочем, допущены не были. Даже Иродиада, ненавидевшая культ Яхве и презиравшая его предписания, не говоря уж обо всех других предписаниях, вспыльчивая, властная Иродиада не пыталась нарушить мужское уединение. Так был обозначен день рождения тетрарха — встречей мужчин. Его друзей, соратников, больших и малых властителей.

Среди них одним из самых важных сочли Пилата, и в назначенный день и час прокуратор прибыл. Большого восторга от предстоящего события он не испытывал. Не в меру богатая специями восточная кухня, льстивый шёпот придворных, танцы, фокусы — всё это не привлекало его. Встреча же с Иродиадой… Он был и рад тому, что её не будет… и сожалел об этом. Двойственность собственных чувств раздражала римлянина, и он едва справлялся с этим раздражением.

Лишь к середине этого поистине великолепного пиршества, где яства и питие поражали воображение своей изысканностью и количеством, он поладил со своим настроением. Вино было превосходным, это утешило его в неприятностях. Главной неприятностью, не считая отсутствия Иродиады, была необходимость поговорить о судьбе Иоанна с тетрархом. Но первый же вопрос его по этому поводу был принят Антипой крайне насторожённо и даже с негодованием.

— Воля Рима священна для подвластных ему народов, и Галилея — не исключение. Но разве цезари поощряют оскорбление царского достоинства? Разве позволяют они своим подданным клевету и угрозы?

Обида четвертовластника[210] была очевидной. Он надулся, взволнованно потирал свои пухлые руки. Небольшого роста, волосы курчавые, чёрные, лицо круглое. Губы толстые, выпуклые, что бывают у людей добродушных, страстных, обжорливых и склонных к пьянству. Багряно-красный длинный плащ — напоминание о его происхождении, он ведь потомок Исава[211]. Пусть раздражаются те, кого волнует объединение страны в прежних пределах под рукой Царя Иудейского, пусть негодуют. Тетрарх любит красное.

— Но человек этот — праведник и пророк. Он не совершил истинного преступления, и, простив его, тетрарх Галилеи покажет всю глубину своего милосердия и своё превосходство…

— Не вижу смысла в том, чтобы прокуратора волновала судьба пророка чужой религии. — Тетрарх тщательно подбирал слова на латыни, он волновался. — Я итак проявил должное правителю милосердие, оставив его жить. Хотя жена моя…

Тут тетрарх запнулся, замолчал. Потом прервал разговор в корне, предложив гостям развеяться на воздухе, пока в шатре приготовят всё нужное для представления. Понтий вышел из шатра вместе с другими.

Красивая ночь. Тёплый, трепетный ветерок из пустыни. И небо — южное, бездонное, мириады звезд смотрят на тебя. Пилат закрыл глаза. Странно, он не помнит небо родины, мучительно напрягает память, но никак не может вспомнить это небо над маленькой деревушкой, где рос. Он хорошо помнит запах мягких материнских рук, теплоту солнечного зайчика, будившего его по утрам. Но не небо… Может, потому не помнит, что был слишком мал; а потом, когда Рим позвал его к себе, всё в том же детстве, но чуть позже, была уже совсем другая жизнь. Там было не до небес. А вот мрачное небо далёкой северной Германии он помнит хорошо. Помнит и тяжёлые, свинцовые тучи, бросающие на землю хлопья мокрого снега. И высокое, нежно-голубое, солнечное небо с лёгкими облачками — пушисто-белыми, немногочисленными… А вот небо над родной деревушкой он не помнит. Он снова поднял лицо вверх.

«Ничего не поделаешь, — размышлял он. — Последним претендентом на роль основателя новой религии остается Иисус. Об этом писал Он, на этом настаивает Ормус. И значит, сама судьба сделала выбор. Что мне участь блаженного, в конце концов?»

И всё же было немного грустно. Понтий ощущал прямоту характера Иоанна столь близкой, в чём-то созвучной его собственной. В том, чем прокуратор занимался, часто требовались обходные манёвры, и хотя он многому научился, нет нет да и прорывалась присущая ему от рождения прямота. Тем более он ценил человека, которому эта черта характера стоила так дорого, а он продолжал защищать своё право говорить правду с таким упорством и страстью.

Над головой висели низкие звезды. За спиной скользил молчаливый Ант, ставший его тенью. Становилось прохладно, веяло ветром пустыни. Он думал о ней, такой доступной и всё же недостижимой для него. Ирод Антипа, её муж, мог видеть её каждый день, касаться её губ поцелуями, разделять её пыл, когда она металась в постели, сгорая от страсти. А он должен был прятаться сам от себя, и запрещать даже мыслям быть правдивыми…

Они вернулись в шатёр, к столу, украшенному фруктами и сластями. И первое, что он услышал — было её имя, многократно произнесённое вслух. Она посылала привет своему пирующему мужу. Она просила его принять редкий подарок — необыкновенных музыкантов, и лучшую танцовщицу страны в качестве единственной женщины, допущенной на пир, но только для услады мужчин. Она желала всем гостям доброго вечера и удачного пира. Она присоединялась к поздравлениям, и просила мира и долголетия мужу и всем его гостям.