Всё это время мы стояли на берегу, друг против друга, и говорили. Лишь теперь я поняла, как глупо всё это. Столько глаз, что увидят своего «равви», говорящим с некой женщиной, которая не сестра и не мать ему, к тому же — молода и красива. Ему нельзя опускаться до подобного, иначе он растеряет своих учеников, почитателей. Лишится уважения простых, часто излишне суровых, но любящих его жителей Кфар Нахума. Что же мы делаем?

Но договорить следовало, и уж раз зло свершилось, то пусть это закончится сегодня, сейчас. Отказаться дважды от своего счастья я просто не сумею. А вот стоять я уже не могла, ноги не держали. То, что пробежало между нами мгновение назад, кружило мне голову. Я не нашла ничего лучшего, как присесть на песок. Подумав, он опустился невдалеке от меня, долго молчал, глядя своими большими, печальными глазами. Потом заговорил снова.

— Грешное в этом мире праведно в глазах Божьих. Блудница, которая не ненавидит, славнее праведника, который осуждает. Жив лишь тот, кто не судит других… Забудь, что ты грешница. Так вижу это я, так же чувствуешь и ты, я знаю. Ты же научена в своем Храме тому, что вся твоя жизнь — добро. О чём же мы говорим с тобой сейчас, голубка, когда можно говорить о любви. Скажи, живёт твоё сердце, когда ты любишь?

И тут же я вдруг представила себе, что будет с моим бедным сердцем, когда я всё же скажу ему «нет» и уйду. Смертью для души стало бы наше расставание. Я знала, что потеряю всё, что мне и было-то нужно на свете. И я ответила ему правдиво:

— Живет… Когда я не люблю, оно мертво!

Он улыбнулся мне. Ах, что это была за улыбка! Она согрела меня, как согревает дитя улыбка матери.

— Так люби, и не греши, думая, что ты грешна. Любовь спасает, Мирйам. Грех — убить своё сердце в угоду тем, кто осуждает. Не этого хочет Бог.

Не знаю, чего хотел от меня в тот вечер его Бог. Неужели — моего счастья?

— Если ты поверишь мне в этом, то поймешь и другое. Я не желаю просто связи между нами. Я прошу у тебя посвящения[205]. Ты будешь запретна для других. Это значит — уйдёшь из своего Храма. Ты нужна мне вся. Позволь мне облечь нашу любовь в достоинство.

— Не всепоглощающего пламени между нами, но Бога, пребывающего с нами, этого ты хочешь?[206]

— Как ты умна, голубка! Помнишь, ты появилась на берегу, привлекая взоры, свободная в своих поступках, как свободен ветер или дождь, проливающий капли там, где ему нравится. Ты так легко носишь своё красивое тело, любимая… Ты присела на песок, как сидишь сейчас. Мне трудно объяснить тебе это. Я увидел тебя не глазами, сердцем. Я знал это, казалось, всю жизнь — тебя зовут Мирйам… То, что ты служишь Богине, отгадать было несложно. Красива, и одета так вольно. Но откуда, как не от Бога, было постигнутое мной остальное? Я знаю, что отца и матери у тебя уже нет, что есть ещё брат и сестра…

Не дрожи, милая, не пугайся. Мне иногда открывается многое о людях, не по моему желанию, просто я знаю, и всё. Это как дела мои, что называют чудесами… Ты сидела на песке, а я читал твою жизнь. Я прозревал твой ум, и твою красоту, и совершенство тебя, поскольку ум и красота слились в тебе воедино.

— Что ты ещё знаешь обо мне?

Вопрос прозвучал испуганно, голос мой дрожал. Он не мог врать, этот человек, которого я так любила. Я и сама слышала многое о нём, но именно слышала. Узнавала, расспрашивала, соединяла в целое… Он же говорил о другом. Ему не нужно было спрашивать, он видел.

— Не надо бояться, родная. Разным бывает данное Богом от рождения каждому из нас. Тебе он дал красоту и ум. Твоей подруге, что зовётся Иоанна, не правда ли? — доброту. Ты ведь знаешь, что доброта её безгранична, и это — дар Божий. Тебя не пугает это. Не бойся и моего дара. Он больше, чем у других. Он другой. Но я не Бог. Я не всегда умею управлять своим даром, и я много учился, чтобы его развить. Я знаю далеко не всё. Я знаю почему-то, что ты любила отца своего больше, нежели мать. Вот ты опять вздрогнула, голубка. Мне больно, что ты боишься. Ну поверь, я не знаю, как звали отца. И не узнаю, если ты не расскажешь. Или вдруг, когда-нибудь, это придёт ко мне само. Вот я знаю, что, умирая, отец говорил себе, вспоминая тебя: «Не оскверняй дочери твоей, допуская её до блуда». Он считал твоё служение низким, но очень, очень любил тебя, Мирйам!

Мне всё же было страшно. Не его я боялась, а того, что было за ним. Его дара, его Бога, его судьбы — ну разве она могла быть простой и лёгкой у этого человека? А ведь он просил меня разделить её! Оставить всё, что было моей жизнью до сих пор…

Солнце уже ушло за море. Ветерок, летящий с моря, принёс с собой прохладу. Мы были одни в целом мире, и он ждал моего ответа. Там, за пределами, очерченными берегом, морем, небом, были люди, и кто-то из них осуждал нас, кто-то радовался. Всё это было неважно в ту минуту. Мне хотелось, чтобы солнце вернулось на небосвод, согрело меня. Казалось, так легче было бы ответить. При свете солнца убегают прочь сомнения и страхи, а вечерняя пора умножает их, разве не так?

— Дай мне время понять себя… — сказала мне моя душа. — Ты ведь уже знаешь — ваша встреча была неизбежна, и неизбежно тебе быть с ним. Он же выберет сам, как вы будете жить. Он мужчина, и выбор всё же за ним. Дай мне только время свыкнуться с этим. Я не вмещу в себя столько радости и горя — сразу…

Он вздохнул глубоко. Через мгновение поднялся. Рывком поднял меня с песка за плечи. Не продлил ни мига из тех, что мы могли смотреть друг другу в глаза, стоя так близко друг к другу в сумерках.

— Пойдём, — сказал он мне почти строго. Но я знала почему-то — он улыбается. — Нас уже ждут.

Мы пошли в дом, где нас действительно ждали. Моя подруга, молчаливая, раскрасневшаяся и взволнованная. Ещё две женщины, старая и помоложе, но уже расплывшаяся, выглядевшая замученной, уставшей. Обе они были неуловимо схожи, как лицом, так и повадками, как бывает между роднёй. То были тёща и жена Симона, как я узнала позже.

Мужчин было не менее десяти, и они обступили нас с Иисусом.

Я их уже знала, вернее, видела раньше. В тот самый день, когда узнала Его.

Иисус взял из рук одного из них деревянную коробочку. Вынул из неё кольцо. Тонкая полоска золота, гладкого, без узора. Он отдал кольцо мне, и произнес положенное:

— Вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля…

Иоанн, которому в тот памятный день так и не удалось выпасть из лодки… Это он был хранителем моего кольца. Ему было предсказано сегодня, что я приду. Он собрал учеников для свершения обряда нашего обручения[207]. И теперь он, сбиваясь, запинаясь от смущения, не глядя по сторонам, и уж особенно — в мою сторону! — прочёл благословение на плод виноградной лозы.

Потом выступил другой. Этот некоторое время смотрел на меня испытующе. С удивлением смотрела и я на него. Ещё одно внешнее сходство, но какое удивительное! Если бы не оттенки цвета кожи, глаз, разница в росте… Как же они похожи с Иисусом! Близнец улыбнулся мне, а я первой опустила глаза. Этому теперь следовало учиться, и как можно скорее — быть скромной, незаметной, покорной.

Голос у Близнеца был уверенным, и благословение по поводу нашего Ерусин он прочёл без запинок.

— Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас своими заповедями и давший нам заповеди о запрещённых браках, запретивший нам невест и разрешивший нам наших жён после обрядов свадебного полога и священного завета брака.

— Благословен Ты, Господь, освещающий народ свой Израиль обрядами свадебного полога и священного завета брака…

Так говорил Дидим, благословляя наш брак. Чувствовалось, что колебаний он не испытывал. Он был рад совершающемуся, и верил в то, что Учитель не ошибается. Чего не скажешь о Симоне. Я поймала его недоброжелательный, исподлобья взгляд на себе. И ещё один ученик, позднее его назвали Иудой в ничего не значащем общем разговоре, смотрел на меня с ненавистью. Почему, что я сделала ему плохого? Или мне показалось?