Прокуратор принял меня в назначенный час без оскорблений, но и без особой любезности. Я вошел в дом язычника, и он не рухнул на мою голову.

— Молодой человек, мне дорого моё время, — было сказано мне. — Я слышал, что ты готов на определённых условиях, которые я могу предоставить, предложить свои услуги Риму. Мне нужны твои связи, тебе — моя власть и её возможности. Давай, не вдаваясь в подробности нашей веры, которая здесь ни при чём, займёмся делом. На общее, между прочим, благо.

Вот так, приблизительно, конечно, не в этих самых словах, но верно по существу, он определил наши дальнейшие отношения. Конечно, я был покороблен его прямотой, я возмущался. Но выбирать было из чего, поскольку его условия были более чем приемлемы. Позднее я понял, что именно моя молодость и желание работать подвигли его на такой шаг, и оценил его собственную широту взглядов — обошёлся бы он и без меня, у него таких галилейских купцов, и не только галилейских, немало было под рукой, и он бы мог взять силой то, что предлагалось мною. Да не того он хотел, этот прокуратор. Он по-своему старался уйти от неправедных, насильственных поборов. Он старался сделать благо этой стране, и сделать его руками собственных её жителей. Я был одним из первых его опытов в этой области, и в этом его выборе я обязан был своей напористости, молодой силе, и, да простят меня соплеменники, — готовности отбросить все условности, или, может быть не все, но большую часть. Нас с прокуратором объединила терпимость, если хотите.

Осуждать меня можно. И я хорошо знаю, что таких осуждающих немало. Я сам многие годы ощущал внутренний упрек. А не являлось ли то, что я делаю, греховным по сущности своей, ведь не Богу служил, а Маммоне?

Но когда долго общаешься с людьми иной веры, волей или неволей приобщаешься к их духовному наследию. А я давно уже понял, что у других народов оно тоже есть, и мы не вправе своё объявлять первым и лучшим. Разве римляне не считают, что они — источник всеобщего будущего благоденствия? А послушайте греческих философов, и вы поймёте, что привилегия объяснить этот мир — только греческая. А там, если рядом найдётся мыслящий египтянин, он объяснит и первым, и вторым заодно, что они глубоко неправы. В синагоге прозвучит иная, четвертая мысль по этому поводу… Я уже достаточно прожил на свете, чтобы не спорить. Мне ближе то, что лежит в душе у моего народа. Но навязывать эти мысли другим не стану, не хочу. Мне нравится жить рядом с теми и другими. Мне нравится разнообразие этого мира. Я потрясен напором Рима в делах хозяйственных. Они — строители, они — созидатели. Их любовь к устроению общественных зданий, дорог, акведуков заслуживает глубокого уважения. Как и то, что они стремятся подвести подо всё закон. Пусть не Божественный, но закон, определяющий многие стороны жизни, её разнонаправленные потоки, это тоже по душе мне.

Сегодня все мои торговые дела в руках сыновей. Но я не ушел на покой, я не стар, я иногда ощущаю себя ещё моложе, чем прежде. Быть членом Синедриона, того Синедриона, который в руках у Ханана служит игрушкой, непросто. Внешне подчиняясь Риму, Синедрион во всём противостоит ему, но только тайком, прячась, нанося удары из-за спины. Кроме вреда народу моему, это ничего не приносит. Когда буйвола кусают мухи, он отмахивается от них хвостом. Иногда довольно метко, и отдельные мухи погибают. Наша главная муха всё надеется рано или поздно укусить буйвола насмерть. Только верится в это с трудом. Уж если буйвол умрёт, то не от мелких укусов, а в бою с себе подобным помоложе. Или найдётся хищник, который сильнее…

Я пытаюсь представлять мой народ иначе. Я хочу говорить с римлянами на языке их закона, который теперь знаю не хуже их самих. Если примирить наши истины на почве этого закона не удастся, значит закон неудачный, и мы будем создавать новый. Это долгий путь, но это путь справедливости для всех. И я давно иду по нему…

Не так давно я окончательно понял, что прав. И что избранный мной путь не греховен. Так провозгласил мне Иисус. В два-три откровения свыше он уложил все мои метания и поиски, сомнения, страхи, бессонные ночи. Он утешил меня в моих обидах, а уж удары нещадно наносили в течение жизни и свои, и чужие. «Блаженны миротворцы, — услышал я от него, ибо они будут наречены сынами Бога»[182]. Я увидел человека, который идёт той же дорогой, что и я. Будут и другие. Сначала израильтяне, среди которых уже много его учеников. Потом римляне, греки… Он не делает различий, он утверждает: нет ни грека, ни иудея, ни римлянина, и над всеми — Господь. Я уже говорил о том, что моя философия — это терпимость. Но только Иисус в одной законченной мысли, мысли глубоко поэтичной (я не совсем чужд поэзии при всей своей деловитости), объяснил мне основу этой терпимости — не суди…

«Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какой мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: „дай, я выну сучок из глаза твоего“, а вот, в твоём глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего»[183].

Хозяин виллы на берегу Сабатинского озера[184] ждал к себе единственного на сегодня гостя. Чтобы часы ожидания летели незаметно, изучал старинный пергамент, сидя у окна.

И окно, и кресло в комнате заслуживают отдельного описания. Домовладелец удобно расположился в деревянном солиуме[185], напоминавшем богатством отделки трон. Солиум не был мраморным, поскольку его хозяин не являлся главой государства или божеством. Кресло было всего лишь деревянным. Но отделка его была поистине императорской. Прямая, богато украшенная резьбой спинка возвышалась над головой сидящего. Змеящаяся чудесным рисунком диковинного растения резьба была отделана серебром, в котором багровыми пятнами расцветали крупные рубины. Массивные ручки, увенчанные разверстой пастью льва, крепкие подмостки, чтобы подняться, как на трон, вышитая золотой нитью подушка для сиденья. Это было почти царское место, а Элий Луций Сеян, хозяин кресла, виллы, окрестностей в округе Сабатинского озера, — почти императором.

Возможно, это «почти» раздражало обладателя. Возможно, именно по этой причине он окружал себя роскошью, почти немыслимой даже в Риме, хотя там она была привычной.

Окно, вернее широкий открытый проём в стене, заменяющий окно, выходил на озеро. Волны, плескаясь, замирали у самой подошвы стены. Еще два двустворчатых окна, но уже закрытых и равных по величине дверям, открывали великолепный вид на озеро. Из окон на противоположной стороне виднелись двор, полукруглый атриум с выступающей крышей, портик со сводами, выходящий в обширный двор.

Одеяние Сеяна, ожидающего гостя, было таким, как будто гражданин Рима собирался в город, надеясь блеснуть великолепием тканей и украшений. Лацерна[186], придерживаемая на плече и на груди застёжками из крупных сапфиров, обувь — высокий черный кальцей[187] из алуты[188], снабжённый четырьмя ремешками, богато украшенными россыпью сапфиров. Белая ткань лацерны выгодно оттенялась оторочкой из синего полотна, чудесно гармонировавшей с синевой сапфиров.

Но лицо Сеяна сегодня было скорее печальным, и даже тревожным. Отдых на вилле, устроенной по его вкусу и в строгом соответствии с его указаниями, на сей раз не радовал хозяина. И не приносил обычного умиротворения. Сеян хмурился. Глаза его чаще были устремлены на озеро, а рука, держащая бесполезный пергамент, подрагивала. Сеян не мог сосредоточиться на чтении, сбивался. В конце концов, небрежно отбросил дорогой свиток, и тот скатился на пол. Впрочем, хозяина это не обеспокоило.